— Минуточку, — сказал тонкоусый и снова исчез за высокой дверью. На этот раз он задержался там меньше минуты.
— Синьор национальный секретарь очень извиняется. Он занят и к тому же плохо себя чувствует. А главное, на ваши вопросы ответит компетентный человек — президент «Фронта молодежи» нашей партии Массимо Андерсон. Он ждет вас. Я провожу.
«Президент фронта» действительно ждал. И не один. В углу за спинкой его стула присутствовал не представившийся пожилой мужчина в сером двубортном костюме. На стенах неряшливо обставленной комнаты висели плакаты ИСД — НПС, явно предназначенные для внутреннего пользования. В городе я таких никогда не видел. Уж больно наглядно, даже натуралистически, живописали они методы, которыми неофашистский кулак будет сокрушать «красную заразу».
— Вы, конечно, как и все, хотите узнать, фашисты мы или нет, — начал «президент», не дожидаясь вопроса. — Нам наплевать, как нас называют. «Национальная правая» прибавил к прежнему названию партии наш новый национальный секретарь. И он же разъяснил: «Правее нас нет ни идеологического, ни политического пространства».
— То есть правее некуда? — перебил я.
— Вот именно, — с готовностью подтвердил Андерсон. — Если кто-то желает называть нас фашистами, пусть называет. Мы этого не хотим, но и не боимся. Не стыдимся и того, что многие уважаемые деятели нашей партии в прошлом служили Муссолини. Мы выступаем как партия порядка, ибо считаем, что современная демократия прогнила и завела Италию в тупик. Необходимо навести порядок сильной, твердой рукой. Все оппозиционные партии должны быть распущены... Это положит конец забастовкам и прочим беспорядкам.
— Но ведь это приблизительно та же программа, с которой выступали в свое время и Гитлер, и Муссолини...
— У них было немало здравых мыслей. Но в общем-то старый фашизм мертв. Те, кто его знал, постепенно уходят на покой. Будущее за молодежью. Вот почему наш национальный секретарь придает такое большое значение « Фронту молодежи»...
— Это заметно, — сказал я, показывая подобранную мною предвыборную листовку с многообещающими обращениями к молодым избирателям. — Не могли бы вы подробно рассказать о том, что конкретно и каким образом собираетесь вы дать молодежи?
Президент «Фронта молодежи» задумывается...
— Мы обещаем ей духовную свободу.
— Свободу от чего?
Андерсон снова задумался. Потом протянул текст речи Альмаранте.
— Прочитайте: «Молодые люди имеют право на законную самооборону, когда государство отсутствует или неэффективно. Вот почему, обращаясь к молодежи, я считаю нужным на понятном ей языке жестокости говорить о политике прямого удара по подрывным элементам из крайне левых... Если родителей интересуют хорошие манеры их детей, то сами подростки в основном за ударные отряды...»
— Мне кажется, — оказал я, — что история уже знала примеры подобного обращения к молодежи с призывами «обрести свободу»: в ударных штурмовых отрядах...
— Вы опять о прошлом! — досадливо поморщился Андерсон.
— Хорошо. Не буду о прошлом. В настоящее время все чаще говорят о том, что в лесах и в горах ваши люди создают военно-тренировочные лагеря и базы, где армейские офицеры обучают обращению с оружием и взрывчаткой молодежь, подростков и даже детей...
— По этому вопросу обратитесь к руководству нашей партии, — перебил меня Андерсон.
— Но ведь это сугубо молодежное, то есть ваше дело.
— У меня действительно очень много дел. — Президент «Фронта молодежи» недвусмысленно посмотрел на часы.
Я поднялся.
— Вас проводят, — проговорил молчавший все время пожилой человек в углу за стулом Андерсона.
— Спасибо, я найду дорогу сам. Уйду тем же путем, которым пришел сюда.
— Вы пришли сюда сами, — твердо сказал пожилой, — потому что привратник внизу у входа не понял, какой вы журналист. А теперь вас проводит синьор Джакоза. — Он кивнул человеку за моей спиной; обернувшись, я с изумлением узнал своего ночного спутника по купе в экспрессе «Палатино».
— Здравствуйте, — растерянно протянул он. — Так вот, оказывается, какой вы журналист из Парижа! — продолжал он покачивать головой, когда мы шли конторским коридором.
— Вы же не спросили тогда в поезде, какую газету я представляю в Париже. Я вас ни в чем не обманул. А вот вы, насколько я понимаю, и не банковский служащий, и не Мюллер.
— Вы, должно быть, догадались об этом, когда я был столь неосторожен со своей «игрушкой».
— Лишь отчасти. Я подумал, что вы из другой стреляющей компании.
— Из мафии?! — Он мрачно улыбнулся. — Неужели похож? Вот уж не думал!
— Разве есть разница? — полюбопытствовал я.
Джакоза — если это его настоящее имя — ничего не ответил. Мы спускались по узкой лестнице молча, долго. Я впереди, он сзади. Было, признаюсь, страшновато слышать за спиной его шаги.
Внизу, на свету под аркой, миновав швейцара, я вздохнул с облегчением.
Б. Александров
Париж—Рим—Москва
Богатырский напиток
— Вот оно, здесь... В пяти шагах, — торжественно сказал мой спутник, зоотехник и охотовед Зиннат Азангулов.
Но я не чувствовал свежего запаха воды, который бы говорил о близости озера. Впрочем, влажность была — с самого утра шел монотонный ленивый дождь.
Я сделал пять шагов — стволы лежали почти горизонтально, листва деревьев купалась в воде легендарного озера Шульген. С трудом скрывая разочарование, вглядывался я в этот заросший ряской «пятачок» с гривенником темной воды посередине.
— Старики говорят, когда-то давно весь мир был затоплен водой. В наших местах не было ни людей, ни зверей, и не проступили еще горы. И царствовал здесь страшный водяной батша (1 Батша — царь (башкир.).) Шульген. — Мой спутник перешел на полупение-полудекламацию, подобно акыну. — Вот тогда и появился батыр по имени Урал, и пошел он на злого батшу войной. Там, где шел его конь Акбузат, вырастали Уральские горы. Видит батша — не одолеть ему храброго батыра. Отыскал он тогда бездонный омут и нырнул в него. Нет у этого озера дна, слилось оно с великим подземным морем. Потому и не смог Урал-батыр достать хитрого Щульгена. С тех пор и озеро стало так называться...
Все так же неспешно капает дождь, разбрасывая по воде колечки. Колечки растут, и кажется, что им тесно...
— А когда умер Урал, Шульген похитил его славного Акбузата и утянул в этот омут.
Ветер шевелит листья деревьев у самой воды, и чудится, будто зеленые бляшки водорослей рождаются от этих листьев, от их бесконечного подрагивания. Но центр озера — «бездонный омут» — чист, и никогда, говорят, не зарастет он.
— А другие старики называют это озеро Йылкы сыккан (1 Йылкы сыккан — дословно «Озеро, из которого вышли кони» (башкир.).). И рассказывают они, что со дна его вышли дикие кони тарпаны. Башкиры приручили их — и пошла башкирская порода лошадей...
Я слушаю Зинната и вспоминаю то, что увидел, путешествуя по степям Башкирии.
...Двумя машинами выехали мы с Уфимского конного завода в степь, чтобы увидеть знаменитую «башкирку». Отъехали совсем недалеко, свернули с дороги на пыльную истоптанную траву Не успели выйти из автомобилей, табун голов в пятьдесят, как по команде, повернул от нас в сторону, только пышные хвосты развевались по ветру.
— Во дает! Во распоряжается! — приговаривал директор завода Александр Александрович Моршенников, указывая на жеребца-крепыша с длинной, почти до земли, смоляной гривой. Закончив неспешную, плавную пробежку по гигантской дуге вокруг своего «гарема», жеребец сделал легкий поворот и слился с табуном, пропал на темно-гнедом фоне.
Полуленивое порхание по дуге и было приказом, понятым и мгновенно исполненным его подопечными. Подальше от людских глаз, подальше от чужаков...
— Заверни к нам! — прокричал Моршенников табунщику, которого я только теперь заметил. Пока он исполнял в этой сцене роль статиста, послушно развернувшегося туда, куда гнал лошадей жеребец.
Табунщик не сразу выполнил эту просьбу. Он подскакал к жеребцу, оглаживал его, что-то шептал, будто уговаривая, и они разошлись в разные стороны. Через минуту табун так же покорно развернулся. Одни лошади шли спокойно, другие — помоложе — рысью вырывались вперед, и вся эта темная, лоснящаяся, всхрапывающая на ходу масса- неудержимо надвигалась на нас. Вот уже видны выпуклые, бездонно-лиловые глаза, вот от первой лошади пахнуло на меня потом, запах этот уплотнялся, перебивая аромат степного разнотравья...
Они шли сплошной массой — вокруг нас, между нами, вокруг машин и между машинами, и совершенные металлические тела автомобилей выглядели бездушными рядом с их горячими живыми телами. Подъехал и табунщик, с высоты седла поминутно оглядываясь туда, где остался жеребец. Позднее я узнал множество историй и понял, как важны «хорошие отношения» между этими двумя повелителями табуна.
