Конец скромности
Здесь необходимо обратиться за разъяснениями к психологии. Герой Мулиша Веркер в конце цитаты что-то бормочет о скромности, а это означает, что ученые не должны воображать, что их творчество соизмеримо с творчеством поэтов и художников. По-видимому, наше сознание противится признанию того, что наука может быть и является делом глубоко творческим. В какой-то мере мы охотно находим ложное утешение в мысли, что ученые лишь открывают то, что уже существует, не создавая ничего нового, в то время как в искусстве создается то, чего до этого не было.
Зададим конкретный вопрос в связи с приведенным примером: всегда ли была двойная спираль такой, как сегодня, и существовала ли она еще до того, как Уотсон и Крик описали ее в 1953 году? Тот, кто поспешит сказать «да», должен знать, что после этого появятся другие вопросы. Предположим, двойная спираль существовала до Уотсона и Крика, тогда захочется узнать, а где же она тогда была. Ответом не может быть «в природе» или «в клетке», поскольку двойная спираль – это не конкретно существующая молекула ДНК, и тот, кто будет искать ее «в природе» или «в клетке», не найдет там ничего подобного. ДНК – это модель, абстракция, которая трактуется нами как символ. Ее появлению мы обязаны скучным усилиям многих биологов, физиков и кристаллографов. В естественном мире – в клетках живых тел – нет ничего, подобного модели молекулы ДНК, и уж тем более нет двойной спирали, которая стала известна из научной литературы и имеет свою эстетическую привлекательность как символ.
Заявлять, что структура ДНК была тем, чем она и была до ее представления Уотсоном и Криком, будет ошибкой. Лучше сказать, что двойная спираль – это и творчество, и открытие, а сферой ее существования является не природа, а мир идей и литература естествознания. Иными словами, разница между открытием и творением в естествознании очень мала. Естествоиспытатели и поэты представляют одинаковый уровень культуры, а все прочее – ложная скромность, которая лишь служит распространению мифов и легенд.
Наука не знает классиков
И пусть многие даже не хотят об этом слышать: у нас между естественными науками и другими творческими достижениями – литературой, живописью, музыкой – существует глубокая пропасть, которую английский физик и писатель-романист Чарльз П. Сноу классифицировал почти полвека назад как понятие двух культур. Сноу пробудил заносчивость так называемых интеллектуалов, и например, в Кембридже одни презрительно морщились, встречая кого-либо, кто не имел никакого понятия о сонетах Шекспира, а другие презирали тех, кто не считал нужным потрудиться понять, о чем говорит второй закон термодинамики.
Напомним, только что упомянутый закон гласит, что физические системы имеют тенденцию утрачивать свой порядок (структуры) и стремиться к состоянию, которое является наиболее вероятным. Представители общественности в большинстве случаев согласно кивают при упоминании о том, что было замечено Сноу, а именно то, что образованные знают сонет Шекспира, но не знают второй закон термодинамики, причем соглашающиеся с этим не замечают, что тем самым они одобряют катастрофическое состояние нашей культуры. Естественные науки очень часто не рассматриваются как составная часть просвещения. Неудивительно, что в 1999 году появилась книга под названием «Образование», которая в подзаголовке обещала, что содержит «Все, что надо знать», даже в малейшей степени не пытаясь затронуть достижения естествознания, хотя бы в виде наметок.
Вот почему утверждение о том, что теория эволюции, квантовые скачки атомов или генетическая основа жизни не относятся к основам к сфере просвещения, убеждает многих людей, обычно ориентированных на культуру. Они не видят тех, кого могут связать с этими теориями и учениями. Как только речь заходит о музыке, литературе или живописи, сразу же вспоминают Моцарта, Брехта или Рембрандта. Великие достижения мы связываем с великими именами, но когда речь заходит о естественных науках, мы обнаруживаем изъян в нашем образовании. Поэтому и возникает пропасть между двумя культурами, которую видит и сам Сноу. Он говорит с одной стороны о поэте – Шекспире, а с другой – не говорит об ученом, исследователе. У второго закона либо нет автора, либо у этого автора нет имени. Он остается неизвестным и безликим, как и все естествознание. Поэтому и неудивительно, что люди отворачиваются от науки, предпочитая обратиться к искусству и литературе.
Безликость науки присутствует даже у авторов, которые посвятили жизнь естествознанию и способствуют его развитию. Например, венский физик Виктор Вайскопф в автобиографии советует присвоить значению культуры и науки одинаковый ранг, говоря о том, что мы должны «гордиться Моцартом и квантовой механикой». А не так давно в журнале New Scientist можно было прочитать доброжелательную ссылку на то, что теория относительности точно так же может претендовать на свое место в культурной сфере, как и Бетховен. Классик – в искусстве, научная теория – без создателя; люди с именами здесь, безликие абстракции там. Все это создает глубокую пропасть между обоими направлениями культуры, и ее необходимо устранить в обществе, которое начинает всерьез говорить о просвещении, подразумевая не только посещение музея в выходные.
В естествознании тоже есть свои классики. Верно лишь то, что мы их не читаем и не принимаем к сведению их глубокие мысли. Имеются великолепные высказывания, например, у Макса Планка («Закон причинности и свобода воли», «Наука и вера»), у Вернера Гейзенберга («Единство природы у Александра фон Гумбольдта и в современности», «Тенденция к абстракции в современном искусстве и науке»), Макса Борна («О смысле физических теорий, развитии и сути атомного века») и, разумеется, у Альберта Эйнштейна («Религия и наука», «Истинная ценность человека»).
Не следует забывать и о мыслителях прошлых столетий. До чего же изумительные работы есть у Германа фон Гельмгольца, который пишет о звуковых ощущениях и восприятиях действительности, у Георга Кристофа Лихтенберга в работах о воздухе и свете или у Леонарда Эйлера в письмах принцессе, где он говорит ей о том удовольствии, которое получает от естествознания. История науки знает массу людей, которые могут считаться классиками. Требуется лишь смелость, чтобы перепрыгнуть через пропасть, которая делает их аутсайдерами. Возможно, филологи смогут набраться такой смелости, обратив свое внимание на естественнонаучные тексты и сделав их столь же читабельными, как и тексты литературных классиков.
Для Галилея имела значение только правда
Если и есть какая-либо историческая фигура в истории естествознания, прежде всего заслуживающая титула классика, то это, конечно же, Галилео Галилей. Есть даже пьеса об этом итальянском математике и астрономе – «Жизнь Галилея» Бертольда Брехта. Сам Галилей написал несколько работ, в которых ведутся диалоги о системах мира, – это тоже своего рода классика. Жизнь Галилея полна захватывающих моментов: от изобретения телескопа, открытия (правда, не привлекшего к себе внимания) первых законов движения до его спора с Церковью о коперниканской модели Вселенной, в соответствии с которой Земля вращается вокруг Солнца. И, как известно, Святая инквизиция заточила Галилея в тюрьму и, вероятно, угрожала ему пытками, но он непоколебимо выступал за научную правду, и только правду.
Другая версия
Галилей, несомненно, был выдающимся, гениальным ученым. Его имя по праву упоминается сегодня на уроках физики – например, в виде так называемого принципа относительности Галилея, согласно которому законы природы не меняются при переходе от состояния покоя к состоянию однообразного и равномерного движения. Галилей – как и многие до него – заметил, что вода на находящемся в движении судне течет так же, как и на суше, а предметы в обоих случаях одинаково падают на пол, но, в отличие от других, он на основании этого сделал вывод об инвариантности (неизменности). Научные достижения Галилея, разумеется, велики, однако из этого, к сожалению, не следует, что самым главным для него была истина. Создается впечатление, что более важными для ученого были слава и внимание власть имущих. В нем постоянно присутствовало нечто противоречивое. Галилей всегда был воинственным и рисковал высказываться откровенно и смело даже тогда, когда его аргументы были недостаточно убедительны.
Возьмем, например, его высказывание о том, что книга природы пишется на языке математики. Сегодня мы принимаем это за чистую монету и восхищаемся дальновидностью Галилея. Однако тогда его слова звучали весьма тщеславно, они возводили его самого – как профессора математики – в ранг эксперта, но при этом Галилей потерпел поражение, пытаясь сформулировать математически простой закон свободного падения. Обратимся также и к другому примеру – истории с телескопом, изобретение которого он присвоил себе в 1609 году и с помощью которого начал проверять идеи Коперника (до этого Галилей не проявлял никакого интереса к вращению Земли). Галилей обманул своего патрона, сказав, что сам изобрел телескоп (с намерением получить более выгодную работу и повысить свои доходы). На самом деле он купил его и потом усовершенствовал.
