— Кирилл Степанович всегда восхищался Путилиным, — продолжал Петрусенко. — Теперь продолжит его дело. Поехал вместе с женой, дочкой и сыном. Жаль, Митя, не узнаешь ты их. Жена его, Ксения Аполлинарьевна, просто необыкновенная женщина. Я как раз был свидетелем их знакомства. Она в том деле, которое мы тогда с Кириллом вели, очень помогла нам. Так рисковала, совершенно сознательно! И в самом деле чуть не погибла.
— А он, наверное, спас её?
— Я уловил в твоём вопросе иронию? — Викентий Павлович усмехнулся. — А ведь так и было! Впрочем, без лишней скромности скажу, что спас Ксению всё-таки я. Кирилл чуть-чуть опаздывал… Разве я тебе не рассказывал?
— Да, но без этих подробностей.
…Все эти разговоры припомнились Дмитрию Кандаурову теперь в Саратове. После тогог, как помощник пристава с таким восхищением заговорил о его дяде. Викентии Павловиче Пентрусенко. А тот продолжал:
— Вы, небось, недавно под его началом работаете?
И Дмитрий, не удержавшись, ответил:
— С детства. — И пояснил удивленному собеседнику: — Это мой дядя.
— Поздравляю, господин Кандауров, — искренне обрадовался помощник пристава. — Таким родичем гордиться не грех.
Они прошли по служебному коридору административного корпуса, и уже начальник тюрьмы провел Дмитрия через несколько решетчатых ворот в кабинет, где стояли стол, кресло, два стула и где окошко тоже было забрано решеткой. Сюда и привели больного бродягу.
— Заключенный, с вами будет говорить следователь господин Кандауров. Отвечайте на его вопросы, и вы облегчите свою участь, — сказал начальник и вышел, оставляя их вдвоем. Подавив приступ кашля, арестант взглянул на Дмитрия сухими светлыми глазами и проговорил:
— Какая мне разница — лучше, хуже… Все одно уже недолго. И кому это нужно, кто я есть?..
Голос этого человека был тих, апатичен, но мягок и выразителен. Легкий, однако заметный акцент… При первых же словах у Мити перехватило дыхание, закружилась голова. Ошибиться казалось невозможно, так знаком ему был этот голос, акцент, интонации! Идя сюда, он никак не мог решить, с чего начнет разговор. А сейчас лихорадочно развязал тесемки папки, схватил газету, протянул заключенному, ткнул в заметку:
— Прочтите здесь.
Тот равнодушно просмотрел:
— Вижу, обо мне. — И усмехнулся: — Точно все болячки перечислены.
— А вы посмотрите на название газеты!
Человек посмотрел, пожал плечами:
— Далековато отсюда.
— Вас ничто с тем городом не связывает? — торопил его Дмитрий.
— Нет, не бывал в тех краях.
— А я вот эту газету взял из рук мертвой девушки, которая покончила собой, застрелилась в том городе.
Дмитрий сделал небольшую паузу, увидел, как его собеседник удивленно вскинул голову, напрягся. И закончил, не спустя с того глаз:
— Еe звали Евгения Радзилевская.
Он ожидал и побелевшего лица, и расширенных глаз, и невнятного восклицания. Он даже предугадывал, какое это будет восклицание. И услышал то, чего ожидал.
— Женечка! — вскрикнул юноша. — Сестра!..
А потом глаза его закатились, и он упал без чувств. Испуганный Митя побежал к двери, зовя охрану.
Больной пришел в себя уже в изоляторе, на койке. Видя, что он задышал ровно и открыл глаза, Дмитрий наклонился к нему:
— Отдыхайте. Когда вам станет лучше, мы поговорим.
Но тот вдруг вцепился пальцами в его руки и возбужденно заговорил:
— Нет, не уходите! Мне лучше не будет, сейчас уже хорошо! Расскажите сначала вы мне, а потом я расскажу вам все-все, обещаю…
Несколько раз сильные приступы кашля терзали молодого арестанта, и тогда Дмитрий умолкал, пережидая. И вновь рассказывал, когда умоляющий взгляд больного обращался к нему.
— Лучше бы она убила того мерзавца! — сказал наконец арестант после долгой паузы.
— Она пыталась это сделать. Но вряд ли смогла бы, уж очень далеко след пули был от него.
— Верно. — Юноша измождено вытянул руки поверх покрывала, волосы разметались по подушке, глаза лихорадочно блестели. — Убить человека нелегко. Она никогда бы этого не смогла. Убить себя для нее оказалось проще.
— Кто же тот человек? — осторожно спросил Дмитрий, наклоняясь к койке.
— Дитрих Лаберниц, — ответил его собеседник. — Но я обещал вам все по порядку рассказать. Может быть, поймете.
— Я слушаю вас, Вильгельм.
Митя произнес это мягко и положил ладонь на пальцы больного. Они были холодны, вялы, но слегка шевельнулись, словно в ответном пожатии.
— Вальтер, — поправил его с усмешкой юноша. — Меня зовут Вальтер Штоль. А сестру звали Женни Штоль…
Глава 8
Генрих Штоль с детьми жил на собственном хуторе в черте немецких колоний близ Аккермана. Благодатные эти бессарабские земли кормили людей многих наций, и немецкие ребятишки другого дома не знали. Хутор был богатый, однако перед тем, как пришло время дать детям хорошее образование, отец выстроил в городе особняк и переехал с семьей туда. Жены его давно уж не было в живых: имея слабые легкие, она умерла от скоротечной чахотки. С ними жила тетя — сестра покойной матери. И она страдала слабыми легкими. Но самое прискорбное, что мальчику от матери досталось плохое наследство по части здоровья. Отец надеялся, что с возрастом сын окрепнет. Потому так долго и жили они на хуторе. И потом, когда Вальтер учился в городе, любое свободное время — каникулы или праздники — выезжал туда. И любил бывать в родной усадьбе больше, чем ездить на лечебные воды.
Генрих Штоль, человек образованный, предприимчивый и общительный, сумел наладить свое дело — торговлю хлебом и солью — так, что вскоре стал одним из самых богатых людей Аккермана и края. В своем городском доме он устраивал званые вечера для знатных горожан, сам был интересным собеседником — отлично знал литературу, историю, вольно рассуждал о политике. Его дети, Женни и Вальтер, неплохо говорили по-русски: на хуторе у них была русская няня, прислуга, работники. Однако за год до поступления в гимназии, уже живя в городе, они занимались с учителями. Хотя Женни была старше на два года, учиться они пошли одновременно. И очень скоро стали Женей и Валькой, и привыкли к этим именам. Но все же мягкий немецкий акцент с годами так и не ушел из их речи. Никто, правда, не обращал на это внимания, пока не грянула война.
За месяц до этого отец в самом радужном настроении уехал по делам далеко, за Уральские горы. И больше не вернулся. Случилось ли с ним что в пути или начавшаяся война его, немца, даже в тылу втянула в свою круговерть — как знать! Дети не получили о том никакого известия. Сгинул. Они, впрочем, были уже взрослые. Отцовским делом никто заниматься их не учил, и богатство поредевшей семьи на глазах растаяло. Только хутор продолжал жить и кормить их понемногу. Они даже сумели на эти скудные средства устроить совсем расхворавшуюся тетю в небогатый санаторий.
Женя пошла работать на городской телеграф, Валик не часто, но все же музицировал в местном кафетерии и садился к пианино во время сеансов в синематографе. Вот тогда-то вновь появился Дитрих Лаберниц.
За полгода до начала войны он работал у них на хуторе механиком. Шестнадцатилетний Валик тяжело пережил ту зиму, и врачи посоветовали на время оставить учебу, заняться здоровьем. В марте, как только стало теплеть, он уехал пожить на хутор. Молодой, энергичный, начитанный механик сразу как-то властно притянул его к себе. Юноша, слушаясь его во всем, стал кем-то вроде подручного: ходил с ним на мельницу, ковырялся в разных сеялках-веялках. Дитрих был любознателен. Валик подробно рассказывал ему обо всех соседях, об округе и ближайших хуторах немецких колонистов. Много ходили, ездили в коляске на паре быстрых лошадей в недалекую деревню Бурназ, а там уже и море рядом.
Дитрих отлично плавал и вообще был он ладный, тренированный. И Валик не раз думал о сестре: вот бы ей познакомиться с Дитрихом! В такого не мудрено влюбиться.
Женя и в самом деле приехала навестить его и пожила на хуторе три дня. На смуглых скулах Дитриха проступили темные пятна, когда они знакомились, и Валик с удивлением подумал: «Надо же, покраснел!» А сестра как раз осталась спокойной. Хотя, конечно, Дитрих ей понравился. Но она скоро уехала.
В те три месяца юноша и его новый друг много говорили. Вначале круг бесед был обширен, но, все больше привязываясь к Лаберницу, Валик не заметил, как их разговоры свелись почти к одной теме. Германия — родина, немецкий дух, немецкая воинская доблесть, немецкие черты характера, равных которым нет ни в каком народе… Дитрих называл его только Вальтером, и вскоре юный Штоль стал звать так себя даже в мыслях, отторгнув с годами привычного Вальку. Он, в общем-то, всегда любил литературу своей прародины, особенно Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Но новый друг открыл ему Ницше, нибелунгов, Зигфрида и Заратустру… Свобода духа, сильная личность, нация избранных — какие это были притягательные разговоры и будоражащие кровь идеи! Ты слаб телом, но сила твоего национального духа возобладает над всем и возвысит тебя! Как сладко было шестнадцатилетнему мальчику верить в это…
