Скованная ужасом, Агнес почувствовала, как казначей забрался ей в промежность правой рукой и принялся судорожно поглаживать. Слуха ее достигали обрывки слов, но все, что она слышала, – это бешеные удары собственного сердца. Резкий запах лука и пальцы между бедрами едва не лишали ее сознания. Влажный, шершавый язык, точно улитка, скользил по шее. Когда казначей на мгновение приподнялся, чтобы повыше задрать ей платье, Агнес высвободилась в мгновенье ока и бросилась к лестнице, ведущей на кухню.
– Постойте же, Агнес! Вы должны мне поверить, я… я позабочусь о вас. Вы совершаете ошибку!
Мартин фон Хайдельсхайм вскочил на ноги и кинулся следом, но девушка захлопнула дверь прямо перед его носом. Казначей, к ее великому удовольствию, взвыл от боли. Она сбежала вниз по лестнице, промчалась мимо кухарки Хедвиг и озадаченного слуги и выбежала во внутренний двор. Ослепленная яростью, прошагала мимо амбара и ветхих сараев, пока не оказалась на краю утеса – словно нос корабля, он узким клином указывал на ближайшие холмы. Прохладный ветерок трепал волосы, глубоко внизу шелестели дубы и буки.
Агнес затравленно оглянулась, но Хайдельсхайм за нею не последовал. Сердце бешено колотилось, к горлу подступила едкая желчь. Агнес прикрыла глаза, чтобы успокоиться, и попыталась осознать все произошедшее. Она стыдливо прижала разорванное платье к груди, холод забирался под материю. Следовало рассказать отцу о неудавшемся изнасиловании? Хайдельсхайм будет, наверное, утверждать, что неудачно споткнулся и увлек ее за собой. А все прочее Агнес сама выдумала, взбалмошная девчонка… Все ведь знали о ее временами буйном воображении. Она подумала о словах, произнесенных казначеем в пылу гнева.
Вы всерьез считаете, что ваш отец найдет нового казначея, который согласится вшиветь в этой дыре?
Агнес сглотнула и попыталась сдержать слезы. Ей то и дело вспоминались проворные, холодные пальцы Хайдельсхайма, она ощущала его влажный язык на своей коже… Невозможно, чтобы отец хотел выдать дочь за такого вот монстра! Хотя возможно, что Хайдельсхайм прав. Эрфенштайну повезло, что нашелся хоть один казначей, готовый следить за этими развалинами. Получив лен еще от императора Максимилиана, за последние двадцать лет отец не проявил ни малейшей способности к ведению хозяйства. Сражаться, пить и рассказывать о былом – все это он умел превосходно. Но для низменных управленческих дел ему неизбежно требовался смышленый казначей вроде Хайдельсхайма. Не исключено, что отец закроет на все глаза или в худшем случае возложит вину на нее. Кроме того, Хайдельсхайм утверждал, что Эрфенштайн и так подумывал о ее браке с казначеем. Агнес невольно вспомнила, как наместник заговорщически подмигивал Хайдельсхайму. И все-таки она до сих пор не могла поверить, что Филипп фон Эрфенштайн выдаст дочь за вонючего, тощего секретаря. Раз уж брака ей не избежать, так пусть же это будет благородный рыцарь или хотя бы низший дворянин. Но уж точно не казначей Трифельса! Все равно в мечтах и во время бессонных ночей Агнес думала лишь об одном человеке, который мог ласкать ее и целовать…
Но он был для нее одновременно и близок, и недосягаем, как звезда в небе.
Агнес зябко поежилась, обнаженные руки покрылись гусиной кожей. Белое платье с узким корсетом, которое она надела в угоду отцу, чтобы умилостивить его, теперь лохмотьями развевалось на ветру. Она села на поваленную балку и уставилась в полумрак. В тусклом свете уже зашедшего солнца вырисовывались другие крепости. Древними великанами они венчали близлежащие холмы: Нойшарфенек, Майстерзель, Рамбург и сразу за ним Шарфенберг и Анебос… Прежде, когда здесь пребывали короли и императоры, все они были вспомогательными крепостями Трифельса. Но те времена давно прошли.
Временами Агнес чувствовала, как что-то сотрясалось и рокотало глубоко в недрах Трифельса, словно крепость пробуждалась на миг ото сна. Казалось, кто-то взывал к ней тихим голосом. В такие моменты Агнес чувствовала себя очень одиноко, потому что знала, что она ощущала это беспокойство.
Погруженная в раздумья, девушка сидела на гнилой балке и смотрела в сгущавшийся мрак. Внезапно она уловила еще один звук, очень тихий, и все же узнала его мгновенно. Агнес взволнованно поднялась и обвела взором поля и леса, погруженные в темноту.
Это был любимый сердцу клич сокола.
* * *
Сжавшись, как загнанная в угол собака, Матис стоял посреди кузницы, а отец тряс перед ним мешочек с порохом. В горне слабо тлели угли, и в затянутое тонкой кожей окно едва проникал свет, но его все же хватило, чтобы Ганс Виленбах разглядел содержимое мешочка.
– Как ты посмел входить с этим в мой дом? – кричал он на сына. – В кузницу!.. Ты хоть понимаешь, что произойдет, если он загорится? Понимаешь?
Отец занес руку для удара. Матис пригнулся, но увернуться не смог: крепкая ладонь наотмашь хлестнула его по щеке. Он стиснул зубы и потер мигом покрасневшую щеку. Затем выпрямился и упрямо воззрился на отца. Недалек тот день, когда он сможет ударить в ответ.
– Разве я не говорил, чтобы ты прекратил палить этот чертов порошок? Разве я не говорил, что не потерплю его здесь? Отвечай!
– Оставь его, Ганс, – послышался мягкий голос матери.
Вместе с маленькой Мари она стояла чуть поодаль у наковальни и устало терла красные от дыма глаза. И мать, и дочь одеты были в грязные, запачканные пеплом фартуки. За две голодные зимы лицо у восьмилетней Мари побледнело и осунулось. И это несмотря на то, что Агнес время от времени приносила ей и Матису немного мяса. При этом Виленбахам жилось даже лучше, чем остальным крестьянам.
– Он ведь без злого умысла, – пыталась успокоить мужа Марта Виленбах. – Правда же, Матис? Ты, видно, где-то нашел этот порох.
– Да ну! Сам он его смешал, как всегда! Нас всех могло на куски разнести. И он знал об этом!
Ганса Виленбаха трясло от злости. Он так и не опустил мешочка с порохом. Лицо у кузнеца было угрюмое от тяжелого труда и горестей, его избороздили глубокие морщины, и выглядел Ганс Виленбах намного старше своих лет.
Матис упрямо молчал. Во время суматохи на поляне он спрятал небольшой мешочек за пазухой, чтобы не потерять. На изготовление пороха у него ушло несколько недель. Ночами Матис тайком выбирался из спальни и соскребал грязь под отхожим местом, чтобы получить из пропитанной мочой глины бесценную селитру. Затем раз за разом смешивал порошок с уксусом и высушивал, чтобы порох стал зернистым. Разве мог Матис оставить в лесу плоды такого кропотливого труда? Он спрятал мешочек под рубаху и отправился домой. И угодил прямо в руки отца.
Кузнец широко размахнулся для второго удара. Маленькая Мари заплакала и прижалась к матери.
– Папа, не надо! – взмолилась она. – Не бей!
В этот раз Матис решил не уворачиваться. Те дни, когда он с ревом убегал от отца, остались в далеком прошлом.
– Ты хоть знаешь, что станет со мной и матерью, если тебя поймают с этим порохом?
Ладонь со звоном хлестнула Матиса по левой щеке, но тот лишь едва заметно дрогнул.
– Нас повесят, как пить дать повесят! – не унимался отец, и очередной удар снова пришелся по лицу Матиса. – Именно сейчас, когда весь мир на грани бунта, а крестьяне в каждой деревне болтают о каком-то равноправии, мой сын разгуливает по улице с мешком пороха! Ты, неблагодарный…
Он снова размахнулся, но Матис в последний момент перехватил и удержал руку отца. Ганс Виленбах в замешательстве остановился, по его широкому лбу покатились бусины пота, а Матис сантиметр за сантиметром, словно тяжелое бревно, отводил его руку в сторону. Примерно одного роста, они стояли, глядя друг другу в глаза.
– Если это… действительно… так! – прохрипел Матис. Лицо у него покраснело от злости и напряжения. – Крестьянам собственные башмаки есть приходится, а попы в монастырях живут в свое удовольствие! Разве это не справедливо – забрать то, что принадлежит нам по праву? Если потребуется, силой!
Силы, казалось, в одно мгновение покинули кузнеца, крепкая рука его обмякла, и он растерянно уставился на Матиса. Его сотряс приступ сильного кашля. В последнее время такое случалось все чаще, особенно когда он волновался. Тяжелый труд у горна брал свое. Уже не раз болезнь приковывала отца к постели, и он не мог работать.
– Так… значит, это действительно ты стрелял в лесу, верно? – просипел наконец старый кузнец. – Наверное, со своими мятежными дружками, вечно ты с ними ошиваешься…
Он покачал головой и отступил на шаг.
– Мой сын примкнул к мятежникам, льет кровь и жжет округу! Уже небось убили кого-нибудь… И до этого вы докатились?
– Проклятье, все… все не так было!
Больше всего Матису хотелось надавать себе по шее. Зря он заговорил с отцом о крестьянах и церкви. И надо же старику вечно так распаляться! Постоянно вынуждал его говорить то, где лучше было бы придержать язык.
