Моя тактичность не была вознаграждена: крутая и очень узкая улочка, по которой я ехал, постепенно все дальше уводила меня от дома; я толком не представлял себе, где нахожусь, и лишь через какое-то время выбрался в знакомое место — на улицу Поля Берта. Она была пустынна, если не считать того, что ее бегом пересекали трое молодых людей в спортивных костюмах; в одном из них, чей костюм сиял ослепительной белизной, я узнал того, кто всего несколько минут назад был с Бальзамировщиком. Все трое быстро скрылись в поперечной улочке.
Куда же подевался мой сосед? Нехорошее предчувствие заставило меня свернуть налево и проехать по улице Тампль вопреки одностороннему движению. Сначала я ничего не разглядел, потому что ехал слишком быстро. И лишь вернувшись, сбавив скорость и выехав затем на круглую площадь, я заметил неподвижное тело мсье Леонара — все в той же подъездной нише. Кое-как припарковавшись, я бросился к нему. Бальзамировщик был довольно сильно избит и, кажется, лишь недавно начал приходить в себя: он застонал, а когда убедился, что ему пришли на помощь, пробормотал что-то неразборчивое. Я помог ему подняться и осторожно отвел к машине. Левый глаз у него заплыл, верхняя губа была разбита и кровоточила; воротник рубашки был разорван, средняя пуговица пиджака отлетела, отчего между бортами зиял широкий проем.
Было слишком поздно, чтобы искать открытую аптеку, так что я повез его домой. Когда мы въехали во двор дома номер 8 по улице Тома Жирардена, он уже мог разговаривать, но на ногах держался с трудом. Разбитая губа все еще кровоточила. Я отвел его к себе, даже не спрашивая его мнения на этот счет. Пока я прикладывал к его губе ртутную примочку, он осторожно ощупывал карманы пиджака.
— На меня напали, — наконец сказал он, как будто это было недостаточно очевидно. — Я их не разглядел.
Я не стал ни о чем расспрашивать и благоразумно удержался от возражения, что уж одного из нападавших он наверняка запомнил лучше, чем остальных.
— Они все у меня забрали, — вновь простонал он. — Даже записную книжку! Завтра я приглашен в Сен-Жерве, а адреса не помню!
Я спросил о кредитке. Да, она была, но исчезла вместе со всем остальным. Нужно было ее заблокировать. У меня был номер телефона, по которому нужно было звонить в подобном случае; но он не помнил номера самой кредитки.
— Может быть, он записан где-нибудь у вас дома? На какой-нибудь квитанции, счете?
Он с сомнением покачал головой. Кажется, он опасался вообще что-либо сделать — даже малейший жест. Его взгляд был смущенным и безропотным одновременно. Он смотрел прямо перед собой, но на самом деле — в пустоту. Губы были приоткрыты, будто он вот-вот должен был улыбнуться (или расплакаться). Словом, у него был вид человека, внезапно осознавшего, что он потерял все, что имел.
— У меня очень нелегкая жизнь, — прошептал он.
Я испугался, что сейчас начнутся излияния и попытки разжалобить.
— Чем вы занимаетесь в жизни? — спросил я, придавая слову «жизнь» иной смысл, чем тот, который подразумевал он, и произнося его совсем другим тоном (тем нарочито бодрым голосом, которым стараются говорить с человеком, погруженным в глубокую депрессию, или с глуховатым стариком, пытаясь «изменить тему разговора»).
Казалось, он некоторое время размышлял, слегка опустив глаза; в тот момент я не до конца понял смысл его ответа, и он показался мне лишь горьким каламбуром:
— Я сохраняю то, что можно сохранить.
ГЛАВА 3
Было уже больше десяти утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Я не смог сразу определить, чей это голос, но он явно принадлежал девочке-подростку, которая была обеспокоена, даже встревожена.
— Кристоф?
Едва я успел пробормотать «да», как связь прервалась.
Когда я стоял под душем, мне пришло в голову, что это могла быть Прюн. Она вернулась? Для очистки совести я позвонил ее родителям. Трубку взяла мадам Дюперрон, столь же безутешная, как и вчера: ничего нового. Единственной надеждой было объявление о розыске, появившееся в «Йоннском республиканце» на видном месте. В этом я смог самолично убедиться, купив газету по дороге в библиотеку: фотография Прюн занимала четверть последней полосы — явно благодаря стараниям Филибера. На этой фотографии, не из самых недавних, у Прюн был вид невинной очаровашки, застигнутой за долю секунды до того, как ее посетила первая греховная мысль: будущая Лолита, чьей убойной силы хватит на двух-трех Гумбертов Гумбертов (или Филиберов).
Жан Моравски ждал меня в зале периодики и справочных изданий. Чтобы наш разговор не помешал десятку читателей, которые уже погрузились в свои газеты («каждый из них — как водолаз в своем персональном море», по выражению Моравски), он открыл небольшую едва заметную дверцу и провел меня в свой кабинет. Все вокруг было завалено книгами — старинными, в коричневых кожаных переплетах с золотым тиснением, современными, а также альбомами и газетными подшивками в красных или синих кожаных папках. Он усадил меня, а сам остался стоять перед огромным столом со множеством папок, аккуратно надписанных и сложенных в стопки. Я протянул ему список вопросов, который он долго изучал, прежде чем заметил, слегка ухмыльнувшись:
— Весьма показательно!
Я вынырнул из своих размышлений.
— Вы ищете лишь забавные или радостные события, — продолжал он. — Первая незамужняя женщина-министр, первый стриптиз… Если вы позволите мне быть откровенным, я скажу, что у вас на удивление незамутненный взгляд — утренний, так сказать.
— А есть и другой?
— Конечно, сумеречный. Вот, взгляните, — сказал он, осторожно вынимая сложенный листок бумаги из внутреннего кармана пиджака, — я тоже позабавился, составляя вопросы на тему «Когда впервые?..».
Я развернул листок и прочитал:
«Когда впервые на дорогах Франции число жертв автокатастроф составило 100 человек в день?»
«Когда во Франции впервые была отменена доставка воскресных газет?»
«Когда во французских городах впервые упразднили трамвайное движение, которое сейчас снова пытаются вернуть из-за огромных транспортных пробок и загрязнения окружающей среды?»
«Когда впервые в XX веке число жертв геноцида превысило сто тысяч человек?»
«Когда впервые появились озоновые дыры в атмосфере Земли?»
«Когда от СПИДа впервые умер ребенок?»
— Очевидно, — пробормотал я, — это гораздо менее пикантно.
Мысль о том, что дела в нашем мире не идут grosso modo[28] все лучше и лучше, была мне неприятна. Гораздо охотнее я верил в красивые фразы о прогрессе.
Мы спорили об этом добрую четверть часа, особенно напирая на грядущий век.
— И кроме всего прочего, — заявил Моравски, — вы со своими «первыми разами» забываете о последних. А их все больше и больше, можете мне поверить!
— Такова жизнь!
— Вернее, таков определенный взгляд на жизнь!
— Равномерное чередование периодов развития и упадка — разве не таким представляли греческие мудрецы путь человечества?
— Это не довод. Нынешнее положение вещей не имеет ничего общего с «равномерным чередованием». Это разрушительный вихрь, сметающий все на своем пути, это хаос!
— Вы можете предложить другое решение?
— Да. Но люди сочтут его неприемлемым. Нужно четко взвешивать все «за» и «против» и заменять старое новым только в том случае, если есть стопроцентная уверенность, что новое будет лучше.
— Но разве так не делается?
— Вы хотите сказать, что дешевые «хрущевки», которые в обязательном порядке придется сносить через тридцать лет, лучше, чем строения периода Османа?[29] Что видеомагнитофоны лучше широких экранов немого кино? Что современная повальная одержимость педофилией лучше утонченных развлечений эпохи Регентства?
— Вы сравниваете несравнимые вещи!
— …и что наши современные загрязненные океаны лучше, чем «бессчетные улыбки моря» ваших любимых греков?
Он наконец остановился. Я счел нужным выразить сомнение (хороший вариант, когда нечего возразить по существу):
— Кто на данный момент может сказать, что одно лучше другого? Зачастую требуется очень долгое время, чтобы оценить преимущества нового изобретения.
— Об этом можете мне не говорить. Но большинство открытий, сделанных за последние пятьдесят лет, вошли в жизнь без того, чтобы кто-то удосужился спросить нашего мнения об этом, и даже без того, чтобы сами славные изобретатели взяли на себя труд просчитать все последствия внедрения своих гениальных идей!
— Но…
— Хотите примеров? Безудержный рост производства автомобилей, атомные электростанции, сооружение этих дурацких кроличьих клеток в предместьях, телевидение…
— Телевидение?
— Простите, я увлекся.
— Во всяком случае, — сказал я, поднимаясь и собираясь прощаться, — если перемены, на первый взгляд положительные, могут вызвать долгую череду катастрофических последствий, то кто знает — возможно, те перемены, которые на первый взгляд ничего хорошего в себе не несут, могут в конечном счете обернуться благом? И даже те, которые постфактум кажутся неудачными, — не могут ли они, постпостфактум, оказаться весьма успешными?
