Нет, они увидели самих себя.
Танцевальный зал семейства Миранда был Версалем в миниатюре. Стены представляли собой два длинных ряда сплошных зеркал — сверху до полу, настоящая зеркальная галерея, предназначенная для воспроизведения — в непрестанном сладостном кружении — изысканных па и поворотов наезжавших сюда господ из Чиуауа, Эль-Пасо и других городков, чтобы станцевать кадриль и вальс на великолепном паркете, который сеньор Миранда выписал из Франции.
Мужчины и женщины из воинства Арройо смотрели на самих себя. Они застыли, парализованные собственным видом, отражением себя во весь рост, целостным изображением своих тел. Они медленно поворачивались, словно желая убедиться, что это не еще одна иллюзия. Они оказались в плену у массы зеркал. Старику пришло в голову, что ни мисс Гарриет, ни он сам не обратили никакого внимания на зеркала, когда входили сюда, ибо повидали на своем веку немало танцевальных залов: он — в огромных современных отелях, построенных в Сан-Франциско после землетрясения; она — где-нибудь на офицерском балу в Вашингтоне, на каком-нибудь вечере, устроенном ее галантным поклонником.
Старик тряхнул головой: нет, он не смотрел при входе на зеркала, потому что во все глаза глядел на мисс Гарриет.
Один из солдат Арройо протянул руку к зеркалу:
— Смотри-ка, это — ты.
А второй кивнул на изображение первого:
— Вот — я.
— Это — мы.
И слова закружили по залу: это мы, это мы, это мы, и послышалось бренчанье гитары, новые голоса влились в общий гомон; пришли кавалеристы, и возобновилось веселье с плясками и шутками в усадьбе Миранда, веселье, пренебрегавшее присутствием гринго, а тут появился и аккордеон, заиграл мексиканскую польку, и шпоры кавалеристов стали полосовать чудесный узорчатый пол, корежа его, раскалывая в щепы.
Старик вовремя удержал Гарриет.
— Это их праздник, — сказал он ей. — Не вмешивайтесь.
Она в гневе резко от него отшатнулась.
— Они ломают паркет.
Он с раздражением взял ее под руку.
— Вы за него не платили. Говорю вам, не вмешивайтесь.
— Я за это отвечаю! — воскликнула Гарриет Уинслоу, вызывающе выпрямившись. — Сеньор Миранда мне уплатил за месяц вперед. Я беру на себя заботы о его собственности на время его отсутствия. Я за все это отвечаю, слышите?!
— Значит, вы не думаете вернуться домой, мисс?
Молодая женщина покраснела, как покраснел бы он сам, если бы заранее не сыскал для себя веских аргументов, чтобы уже никогда не возвращаться домой.
— Конечно, нет! Особенно после того, что я увидела здесь сегодня вечером!
Она судорожно глотнула воздух, потом вздохнула глубже и медленнее. Сказала, что окончила колледж с отличием, но затем поняла, что ей вовсе не интересно учить детей, которые мыслят так же, как она сама. У нее не было стимула, интереса. Оставаться в Соединенных Штатах — означало погрязнуть в рутине. Она почувствовала, что ее долг — ехать в Мексику.
— И потому, если детей, которых я приехала обучать, тут не оказалось, я останусь, чтобы обучать этих детей, — сказала она тоном, который в равной степени выдавал и ее смущение, и довольство собой.
Мужчины и женщины — из войска и из деревни — плясали вперемешку, обмениваясь беглыми поцелуями, уже не обращая никакого внимания на стеснительное присутствие кого-то другого, самих же себя в зеркалах.
— Вы их не знаете. Вы их совсем не знаете, — сказал старик, не имея желания ответить ей так, как ответил бы до своего мексиканского путешествия: словами презрительного сострадания, колкой бандерильей[24] былых времен.
И уже намазывал, как масло на тост, вторую мысль на первую: а смотрела ли Гарриет Уинслоу в зеркало, когда входила сюда? Когда она, обретя прежнюю самоуверенность, ответила на утверждение старика: «Но и они не знают меня».
— Посмотрите на них, этот народ прежде всего нуждается в образовании, а не в ружьях. Их бы хорошенько помыть да прочитать им несколько лекций о том, как мы управляемся со своими делами у нас, в Соединенных Штатах, и все эти беспорядки кончились бы…
— Вы хотите приобщить их к цивилизации? — сухо сказал старик.
— Совершенно верно. Начну завтра же утром.
— Не торопитесь, — сказал старик. — В любом случае до утра надо еще где-нибудь переночевать.
— Я вам уже сказала, что беру на себя все заботы об этом поместье, пока не вернутся законные хозяева. А вы хотите поступить иначе?
— Никакого поместья здесь нет. Оно сгорело. Никакие хозяева не вернутся. Оставаться вам тут нечего и учить некого. Как бы вас первую не научили уму-разуму, мисс Уинслоу, да еще не очень приятным образом.
Она с удивлением взглянула на него:
— Вы мне показались джентльменом.
— Я джентльмен, дорогая мисс, клянусь, я джентльмен, и потому-то и взялся вас опекать.
Он нагнулся, приподнял ее над исковерканным паркетом, взвалил, как куклу, на свое старое, но крепкое плечо и понес ее, онемевшую от изумления, многократно умноженную зеркалами, словно в каком-то серебряном сне; понес из этого стеклянного, звеневшего музыкой пузыря, который чудесным образом остался цел, спасся от пожара, устроенного генералом. Гринго шел к выходу под шутки и завывание и веселые переливы победного аккордеона. Она продолжала отбиваться ногами и кулачками на холодном ветру равнины, среди жаровен и дыма от тлеющего навоза и подгоревших тортилий.
— Ты позаботься о ней, индейский генерал.
Он понимал, что сам тоже мог рассчитывать только на гостеприимство мрачного и угрюмого генерала Арройо. Гринго угодил в сети молодого повстанца. И почти был готов отвести Гарриет Уинслоу в роскошный железнодорожный вагон, в личный бордель неграмотного воина, помнящего о вековых несправедливостях, но все-таки мужлана, не умеющего ни читать, ни писать. Старик взглянул на Гарриет Уинслоу, мысленно задавая ей тот же вопрос, который задавал себе самому: а может быть, она права?
Он осторожно опустил ее на землю, обнял за плечи и оглянулся на мужчин и женщин революционной армии Чиуауа, закутанных в свои сарапе,[25] жмущихся к жаровням.
Гарриет и гринго тоскливо переглянулись, и каждый увидел свое отчаяние в глазах другого. Ночной простор — это огромный склеп под чистым небом, самое большое в мире открытое помещение. Прижавшись друг к другу, они чувствовали, будто погружаются на дно гигантского ложа, на дно океана, который, наверное, когда-то заполнял эту каменную чашу, а потом ушел, оставив на голой равнине водные миражи: моря, океаны, реки, которые здесь были или могли быть.
— Гарриет, вы смотрели на себя в зеркало, когда мы вечером входили в танцевальный зал?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
