- Чего? Ай рассвело?
- Петька, поспи еще! Ты рано встал...
Ты рано - превратилось в Тыран. Так и прилипло прозвище. Буланца его, низкорослого меринка киргизской породы, Федька любил за чистую иноходь. Так идет, что не шелохнется, ставь стакан воды - не расплескает, а иная лошадь и рысью за ним не поспевает. Федька чаще пересаживался на Буланца, а своих кобыл впристяжку брал. Но теперь он Буланца пристегнул; во-первых, ватолу отец крепко приторочил на Белобокую, чтобы отвязать - повозиться надо, а во-вторых, не лошадьми были заняты мысли его.
Пока Тыран привязывал за оброть к Белобокой Буланца, баба Проска, старая сухменная мать Тырана, вынесла из избы бутылку молока, заткнутую бумажным кляпом:
- На-ка, Федя, прихлебни молоцка. Ноцью небось набегаешься, проголодаешься к утру-то.
- Давай, пригодится. - Федька сунул и эту бутылку себе в сумку, где она с легким звяканьем встретилась с такой же домашней бутылкой молока.
- Ну, ходи веселей, манькай! - любовно хлопнул по шее своего Буланца Тыран и вдруг спохватился: - Да, погоди! Путо забыл, путо.
Он сбегал в сени, принес толстое, сплетенное из пеньковой веревки путо с огромным узлом на конце и повязал его на шею Буланцу:
- Ну, с богом, ребятки, с богом...
Не успели путем отъехать от Тырана, Чувал спросил, поравнявшись с Федькой:
- Чего на тебя Зинка орала? - Он был страсть как любопытен - поведет своим вислым, облупленным на солнце носом, словно принюхивается, а круглые совиные глаза его буравили каждого прохожего.
- Я у нее духи разбил, - ухмыльнулся Федька.
- Зачем?
- Да ну ее... Стоит перед зеркалом - кудри навивает, зараза, Сенечку Зенина ждет.
- А тебе что? Пусть гуляют. Все-таки учитель.
- Какой он учитель? Лапти обует - и пойдет по селам гармонь свою в лотерею разыгрывать... Шаромыжник он.
- Слушай, правда, что к вашей Мане Возвышаев ходит?
- Какой Возвышаев? - Федька свалил кепку на затылок.
- Не дури! Председатель рика... А Успенскому она будто от ворот поворот сделала?
- Я с начальством не якшаюсь, - Федька стеганул по лошадям и свернул в проулок.
Путь к лощине лежал через овраг по новому деревянному мосту, мимо кирпичного завода, дальше по горбине зеленеющих оржей, потом будет еще овраг с красными обрывистыми берегами, прозванный за отдаленность и глушь Волчьим, а потом уж лощина - низкая болотистая ендова, заросшая мелким кустарником и некошеной травой. В эту лощину и гоняли по весне лошадей в ночное.
Солнце уже скрылось за дальним увалом зеленеющих озимых, но небо еще полно было золотистого света, воздух недвижен и вязок, теплый, душный, с тем полынно-горьковатым сухим запахом пыли, который оставляет по себе уходящий жаркий летний день. В эту пору отчетливо слышны бывают все деревенские звуки: и дальний собачий брех, и заливистый петушиный крик, и глухое шлепанье копыт о пыльную дорогу.
Ребята пересекли овраг, гулко протопали по бревенчатому настилу моста, поднялись на бугор к кирпичному заводу.
- Из стариков кто-нибудь приедет? - спросил Федька Маклак.
- Обещал приехать дядя Максим...
- Жеребец, что ли?
- Ен самый...
- Значит, живем, - сказал Федька. - Есть на кого лошадей оставить... А то мелюзга сопатая волков испугается... Лошадей пораспустят...
- Дядя Максим просил дровец привезти. Говорит, кустарник весь прочистили, сушняка нет. А от сырья один дым да вонь. Давай на кирпичный завернем, - предложил Чувал. - Снимем с сарая несколько сухих приметин вот и дрова.
- Ты что? Амвросимов здесь днюет и ночует. Еще из ружья вдарит за эту приметину.
- Плевать нам на Амвросимовых! Поехали к артельным сараям. Вон к тем, дальним.
- А там Ваня Чекмарь сторожит.
- Дома он сидит... Я проезжал мимо. Васютка кулеш варила, а он на завалинке матерился. Ты, говорит, окна соломой завалил? А я ему - она с крыши свалилась. У вас не изба, а сорочье гнездо.
Маклак и Чувал переглянулись и захохотали. Позавчера, возвращаясь с улицы, они надергали в защитке по охапке соломы и завалили оба окна Васюткиной избы. Окна-то маленькие да на вершок от завалинки. Она и спала до Ванина прихода, думала - все еще ночь. Стадо проспала. Коза недоеной осталась... блеет, а та дрыхнет.
Кирпичный завод представлял из себя дюжины две приземистых сараев для сушки сырца, похожих на соломенные скирды, да десяток островерхих, крытых тесом печей обжига. С крайнего сарая ребята сняли по две приметаны - сухие и длинные хворостины, изрубили их, у Чувала за поясом оказался топор, и галопом, конь о конь, поскакали прямо по ржам.
В лощине было полно лошадей и ребятни, правда, больше все подсоски, как зовет Чувал десятилетних школьников. Из больших парней приехал только Васька Махим. Ни Ковяка, ни Натолия Сопатого, ни Шурки Пышонкова, никого не было. Да и кто по своей охоте поедет на праздник в ночное? Зато приехал дядя Максим Селькин, прозванный за окладистую сивую бороду, за толстый нос и густую волосню, стриженную под горшок, Жеребцом. У него было большое рыхлое брюхо, свисавшее, как пустой кошель, почти до колен. "Дядь Максим, а на чем у тебя ширинка держится?" - "А я ее, ребятки, за пупок пристегиваю. Пупок у меня агромадный, грызь, стало быть..." У него был чалый мерин, с виду покорный, как сам хозяин, и такой же брюхатый и мосластый. И тем не менее ребятишки не брали его в ночное - Чалый никогда не наедался за ночь; на рассвете, когда все лошади понуро стояли, опустив голову и оттопырив нижнюю губу, - "читали газету", по выражению ребят, Чалый продолжал со скрипом и хрупом щипать траву. Подойдешь к нему заобротать, а он тебя норовит зубами поймать за пузо. Ненасытная скотина! Так и ездил в ночное сам Максим Селькин.
Все ночевальщики уже сидели возле дымящегося костра, когда подъехали опоздавшие. В центре круга стоял на четвереньках Максим Селькин, похожий на гривастого льва, и, вытянув губы, шумно дул, как кузнечный мех, под кучку зеленых ветвей.
Маклак с Чувалом мигом спешились, кинули связки сухих дров, стали снимать оброти и стреноживать коней.
- Вот спасибо, робятки! Дровец привезли, уважили старика, распрямившись от костра, радостно говорил Селькин. - А я картехи прихватил... Напечем, едрит твою лапоть. Вот и нам праздник будет.
- У нас и выпить есть. Держи! - Маклак подал Селькину две бутылки молока. - После ужина спать захочешь... Так вот тебе ватола и зипун. Ложись и укрывайся.
- Ватола, она, робятки, влагу гонит, - говорил Селькин, принимая все это добро. - На ней не больно уснешь. Вот зипунишко - это хорошо. Эта подстилка сухая...
- Говори, что тебе принесть? - спросил Чувал Селькина. - Всем подсоскам конфет принесем. А тебе что?
- Мне бы шкалик, робятки. Вот и я пососал бы. Да где его ночью достанешь?
- Найдем! Водки не будет - самогонки принесем, - сказал Федька.
- Вот спасибо. А насчет лошадей не сумлевайтесь. В сохранности будут.
Маклак скинул лапти, быстро переобулся в штиблеты и зипуном их еще почистил, рубашку расшитую расправил, все складочки за спину разогнал, одну руку в бедро упер, вторую на затылок закинул и козырем прошелся вокруг костра:
- Ну, берегитесь, которые напудрены... Как, дядь Максим? Гип-гоп! - Он раза два нырнул вприсядку и картинно поклонился.
- Сключительно. Чистый ползунок, - сказал Селькин. - Мотри, только не подерись. Рубаху порвут невзначай. Отец узнает, что бегал из ночного... Он тебе задаст тогда ползунка.
- Пока! - сказал Чувал. - Ты, дядь Максим, спи. А вы, подсоски!.. Смотрите!.. Ежели кто из вас уснет, приду - всех на баран перетаскаю.
- Ты чего это, Санька, робят обижаешь? - сказал Селькин.
- Кого я обижаю?
- Ну как же, подсосками зовешь.
- Дак они все мне под сосок. Ну, подходи ростом мериться. Кто выше моего соска, извини-подвинься. Гы!
- Обормот! - сказал Селькин. - Ступайте уж от греха подальше.
- Махим, пошли с нами? - позвал Маклак рослого увальня.
- В лаптях, что ли? - пробасил тот.
- А ты скинь лапти-то, - сказал Чувал. - К селу подойдем - в оврагах в тине вымажешь ноги. Пойдешь, как в шавровых ботинках. Заблестят.
- Да пошел ты...
Ребятишки прыскали и отворачивались, боясь обидеть кого-либо из старших неуместным смехом.
В село вернулись Маклак с Чувалом уже по-темному. Сразу за оврагом, на Красной горке шумела огромная толпа. Играли две гармони цыганочку, дробно стучали каблуки. Федька приостановился возле оврага, прислушиваясь: одна ханатыркала на басах, как разбитая берда, - это, ясное дело, Мишки Кочебанова гармонь, немецкого строя, а другая не в лад высоко взвизгивала, как свинья недорезанная. Да это ж ливенка Сенечки Зенина! Вот шаромыжник, на их конец притопал. Значит, и Зинка здесь вертится.
- Сань, сходи, глянь - Зинка там или нет? - попросил Федор Чувала.
Тот одним духом обернулся:
- Тама! Сенечка с Мишкой на лавочке сидят, а Зинка за ними, как часовой, - руки по швам и кулаки сжаты.
- Едрит твою лапоть, как говорит дядя Максим! Чего ж мне теперь делать?
