Голос Рагана звучал с непредвзятой легкостью: шайнарец говорил о делах для него каждодневных, привычных.
У Перрина свело плечи, и его пронзила дрожь – но не от холода, – а в затылке у него кто-то бросил вызов надвигающейся на Айбара смерти. Проклятие Душ… В разных странах его именуют по-разному: Проклятие Душ или Терзатель Сердец, Повелитель Могилы или Владыка Сумерек, Отец Лжи или просто Темный, – все для того, чтобы не назвать его истинным именем, не привлечь к себе его внимания. Темному часто помогали вороны и вороны, а в городах – крысы. Из колчана за спиной Перрин вытянул ещё одну стрелу; острие у стрелы было широким, ужасающе широким.
– Стрелка у тебя не короче, чем дубинка, – сказал Раган, не скрывая восхищения. – Но не станешь же ты выпускать ее в полет? Не хотел бы я видеть рыцаря, в которого она вонзится!
У шайнарцев были легкие доспехи, обычно скрытые под простыми куртками. Но перед сражением они облекали себя и своих коней в тяжелую броню.
– Слишком длинна для стрельбы с лошади, – пробурчал Масима. Шрам – треугольник на темной его щеке, искаженной усмешкой, – усиливал презрительный оскал его лица. – Добрый панцирь на груди воина остановит и стрелу с трехгранным острием, ежели не пустить ее с пяти шагов. А коли первый твой выстрел не поразит его, враг намотает твои кишки себе на локоть!
– Вот именно, Масима! – Раган уже немного расслабился, видя в небе лишь пустоту. Ворон, уже убитый, был, видно, одиночкой. – Но с этим двуреченским луком, готов об заклад биться, тебе незачем так близко подходить.
Масима открыл было рот, но…
– А эти двое никак не устанут чесать погаными своими языками! – гаркнул Уно. По левой стороне лица, где глаз был вышиблен в бою, сквозил вниз длинный шрам, и лицо Уно казалось свирепым даже на шайнарский вкус. На пути по горным оврагам в эти осенние дни он постоянно прикрывал пустую глазницу шерстяной повязкой. Намалеванный на ней хмурящийся глаз, свирепый, огненно-красный, отбрасывал, как пушинку, простецкий взгляд собеседника. – Если не под силу вам не отвлекаться на всякую ерунду, то поглядим, может, треклятая караульная служба сегодня вас охолонит маленько! – пригрозил Уно.
Раган и Масима под взглядом его красного глаза потупились. Он отругал обоих ещё и авансом, но едва повернул коня к Перрину Айбара, голос его стал мягче:
– И ты все ещё никого не видишь? Говорил он не столь официально, как стал бы обращаться к командиру, поставленному над Уно королем Шайнара или же Лордом Фал Дара, но все же умел дать понять Перрину, что готов исполнить любое его приказание.
Зная о зоркости Перрина, шайнарцы ее принимали просто как данность, как цвет его глаз, волос, кожи. Не зная и наполовину, как складывалась его судьба, они как должное принимали Перрина Айбара таким, каким он к ним пришел. А вернее – таким, каким они его представляли. Они, вероятно, одобряли все, что видели, и таким, как видели. Твердили, что мир постоянно меняется. Что все подвержено вращению желаний и обновлению. Если же глаза у кого-то имеют некий невиданный прежде цвет, разве может сей факт иметь собственный смысл?
– Она все ближе к нам, – сказал Перрин. – Вы увидите ее вот-вот. Вон там, левее…
Он указал направление рукой, и Уно тут же подался вперед, так и прицелившись прищуренным единственным глазом, а через минуту с сомнением покачал головой:
– Проклятье, там, внизу, что-то движется! Кто-то из пятерых согласился с ним и кивнул, бормоча что-то себе под нос. Уно бросил на них взгляд своего одинокого глаза, и они принялись заново изучать горы да небеса.
Перрин неожиданно догадался, отчего далекая всадница разряжена столь пестро. На ней ярко-зеленая юбка выглядывала из-под огненно– алого плаща.
– Она из бродяг, из Народа Странников, – проговорил он обескураженно.
Никто, кроме бродяг-Лудильщиков, по собственной воле не стал бы облачаться в наряды столь броских расцветок, а уж в таком причудливом сочетании – только они.
Очень разных женщин приходилось его отряду встречать на пути, а иногда сопровождать по горным тропам: нищенку в лохмотьях, что пробивалась пешком сквозь снежную бурю; и довольную судьбой купчиху, которая тянула за повод лошадок, нагруженных товарами; и надменную леди в шелках и меховых шубах, поводья лошади которой были украшены красными кистями, а седло поблескивало золотым орнаментом. Проводив женщину-нищенку, они вручили ей наполненный серебром кошелек, – да и многовато в него всыпали серебра, подумал Перрин, но промолчал. Не мог он знать, что очень скоро гордая леди подарит им за подмогу кошелек, набитый доверху уже не серебром, а золотом. Женщины со всевозможных ступеней общества, все поодиночке, из Тарабона, из Гэалдана, даже из Амадиции. Угораздило же теперь столкнуться с дамочкой из Туатаан.
– Это что же, распроклятая Лудильщица? – проревел Уно. Не смолчали и остальные, не в силах скрыть свое изумление.
Раган покачал головой, и хохолок волос у него на макушке качнулся.
– Не может быть, чтоб Лудильщица тут была замешана. То ли она не Лудильщица, то ли не та Лудильщица, которую нам должно встречать, – молвил воитель Раган.
– Опять Лудильщики! – пробурчал Масима. – Трусы они, и больше никто!
Глаз Уно стал уже, чем дыра в наковальне. Учитывая второй красный глаз, нарисованный на его зеленой повязке, он имел вид злодея из злодеев.
– Трусы, ты говоришь, Масима? – переспросил он вежливенько. – А если бы сам ты был бабой, осмелился б ты прискакать сюда в одиночку и невооруженный, как червяк?
Что всадница безоружна, все уже знали, – веря, что она и впрямь из народа Туата'ан. Масима презрительно молчал, но шрам на лице у него распрямился, как перед боем, и стал бледным.
– Да спалит меня Свет, если я на такое отважусь – одному выйти на путь. – Раган усмехнулся. – И пусть я сгорю, если бы у тебя на это хватило мужества, Масима!
Запахнув поплотнее свой плащ, Масима вглядывался в небеса с притворным усердием.
– Свет ниспослал, чтоб проклятый пожиратель падали был тут всего один! – пробормотал Уно.
Лохматая кобылка, пегая с белизной, медленно приближалась к отряду по извилистой дороге, прокладывая путь между обнаженной землей и широкими отвалами снега. Только раз, кричаще разряженная всадница остановила свою лошадь и долго всматривалась во что-то, лежащее на земле, затем натянула капюшон плаща поглубже на голову и, тронув свою кобылу пятками, пустила его медленной рысью.
Хватит думать о вороне! – одернул себя Перрин. – Забудь про убитую птицу, и скачи к нам поближе, дамочка! Ты, быть может, принесешь с собой те слова, которые наконец, соизволят отпустить нас отсюда. Если Морейн намерена отпустить нас до весны. Чтоб ей сгореть!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
