«Я буду платить поденно».
«Вот золотые слова!..»
Кажется, сударь, вы меня не слушаете?
Хозяин. Да, Жак, свыше было предначертано, что ты на сей раз – и, вероятно, не в последний – будешь говорить, а тебя не будут слушать.
Жак. Когда не слушают собеседника, то либо вовсе не думают, либо думают не о том, о чем он говорит; что из двух вы делали?
Хозяин. Последнее. Я размышлял о словах слуги в трауре, сопровождавшего колымагу; он сказал тебе, что вследствие смерти приятеля твой капитан лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю. Тебе это понятно?
Жак. Конечно.
Хозяин. А мне представляется загадкой, и ты меня обяжешь, если объяснишь.
Жак. А какое вам до всего этого дело?
Хозяин. Никакого; но когда ты разговариваешь, то, вероятно, хочешь, чтоб тебя слушали.
Жак. Разумеется.
Хозяин. Так вот: скажу тебе по совести, что не могу за себя поручиться, пока эти непонятные слова сверлят мне мозг. Избавь меня, пожалуйста, от этого.
Жак. Хорошо. Но поклянитесь, по крайней мере, что вы больше не будете меня перебивать.
Хозяин. Клянусь на всякий случай.
Жак. Дело в том, что мой капитан, славный человек, честный человек, достойный человек, один из лучших офицеров корпуса, но человек несколько чудаковатый, познакомился и сдружился с другим офицером, таким же славным, честным, достойным человеком, тоже хорошим офицером, но таким же чудаковатым, как он сам…
Жак собрался было приступить к рассказу о своем капитане, как вдруг они услыхали, что их нагоняет множество людей и лошадей. Это оказалась та же похоронная процессия, возвращавшаяся по собственным следам. Ее окружали…
Стражники откупного ведомства? – Нет. – Верховые объездной команды? – Возможно. Но как бы то ни было, а впереди процессии шли: священник в сутане и стихаре со связанными за спиной руками, черный кучер со связанными за спиной руками и два черных лакея со связанными за спиной руками. Если кто был поражен, то это Жак. «Мой капитан, – воскликнул он, – мой бедный капитан жив! Слава тебе, господи!..» Вслед за тем Жак повернул лошадь, пришпорил ее и поскакал во весь опор навстречу мнимым похоронам. Он был уже в тридцати шагах от процессии, когда стражники откупного ведомства или верховые объездной команды прицелились в него из ружей, крича: «Стой! Поворачивай – или смерть!..» Жак тотчас же остановился, мысленно вопросил судьбу, и ему показалось, что она ответила: «Поезжай назад». Он так и сделал. А его Хозяин сказал:
– Ну, Жак, что там такое?
Жак. Право, не знаю.
Хозяин. Но что за причина?
Жак. Тоже не знаю.
Хозяин. Вот увидишь, что это контрабандисты, набившие гроб запрещенными товарами, и что их предали откупному ведомству те же самые мерзавцы, у которых они купили товар.
Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана?
Хозяин. А может быть, это похищение. Возможно, что в гробу спрятана женщина, или девушка, или монахиня: не саван делает мертвеца.
Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана?
Хозяин. Пусть это будет все, что тебе угодно, только кончай историю о капитане.
Жак. Вы все еще интересуетесь этой историей? Но мой капитан, быть может, еще жив.
Хозяин. Какое это имеет отношение к делу?
Жак. Я не люблю говорить о живых, так как сплошь и рядом приходится краснеть за то хорошее или дурное, что о них было сказано: за хорошее, которое они портят, и за дурное, которое они исправляют.
Хозяин. Не подражай ни тусклому панегиристу, ни едкому хулителю; говори так, как оно есть.
Жак. Легко ли! Ведь у всякого свой характер, своя корысть, свой вкус, свои страсти, побуждающие его преувеличивать или смягчать. «Говори так, как оно есть!..» Да этого, быть может, не случится и двух раз на день во всем большом городе! Разве тот, кто вас слушает, обладает лучшими данными, чем тот, кто говорит? Отнюдь нет. А потому едва ли и два раза на день во всем большом городе вас понимают так, как вы говорите.
Хозяин. Какого черта, Жак! Твои правила запрещают пользоваться языком и ушами, говорить что бы то ни было, слушать что бы то ни было и верить чему бы то ни было! Тем не менее говори по-своему, я буду слушать по-своему и поверю, насколько удастся.
Жак. Дорогой Хозяин, жизнь состоит из недоразумений. Бывают недоразумения в любви, недоразумения в дружбе, недоразумения в политике, в денежных делах, в религии, в литературе, в коммерции, недоразумения с женами, с мужьями…
Хозяин. Брось свои недоразумения и пойми, что величайшее недоразумение
– это вдаваться в мораль, когда дело касается исторических фактов. Валяй историю капитана.
Жак. Если в этом мире не говорится почти ничего, что было бы понято так, как оно сказано, то и не делается (а это еще хуже!) почти ничего, что было бы воспринято так, как оно сделано.
Хозяин. Весьма возможно, что на всей земле не найдется головы, наполненной столькими парадоксами, как твоя.
Жак. Что же тут дурного? Парадоксы не всегда лживы.
Хозяин. Конечно.
Жак. Мы с капитаном приехали в Орлеан. Во всем городе только и было разговоров что о происшествии, недавно случившемся с одним горожанином по имени Лепелетье, человеком, настолько проникнутым жалостью к несчастным, что в результате его чрезмерных пожертвований у него от довольно большого состояния остались только крохи на жизнь, и он переходил из дома в дом, стараясь раздобыть в суме ближнего ту милостыню, которую уже не мог добывать из своей.
Хозяин. И ты полагаешь, что относительно поступков этого человека существовало два мнения?
Жак. Нет, среди бедных не существовало; но богачи почти без исключения считали его чем-то вроде сумасшедшего, а родные чуть было не отдали под опеку за мотовство. В то время как мы подкреплялись в харчевне, толпа праздных людей окружила брадобрея с той же улицы, разыгрывавшего из себя оратора, и кричала ему:
«Вы же там были, расскажите, как все произошло».
«Охотно, – сказал местный оратор, только и ждавший случая, чтоб развязать язык. – Мой клиент, господин Оберто, стоял на пороге своего дома, что против церкви Капуцинов. Господин Лепелетье подходит к нему и говорит: „Господин Оберто, не пожертвуете ли что-нибудь моим друзьям?“ – ибо, как вам известно, он так называет бедных. „Нет, господин Лепелетье“. Тот продолжает настаивать: „Если б только вы знали, в чью пользу я ходатайствую о вашем милосердии! Это бедная женщина: она только что родила, и у нее нет тряпки, чтоб завернуть ребенка“. – „Не могу“. – „Это молодая и красивая девушка, которая лишилась работы и куска хлеба: ваша щедрость, быть может, спасет ее от распутной жизни“. – „Не могу“. – „Это ремесленник, живший только собственным трудом; он намедни сломал ногу, сорвавшись с лесов“. – „Не могу, говорю вам“. – „Проникнитесь сожалением, господин Оберто, и будьте уверены, что вам никогда не представится случая совершить более достойный поступок“.
– «Не могу, никак не могу». – «Мой добрый, мой милосердный господин Оберто…» – «Господин Лепелетье, оставьте меня в покое; когда я хочу жертвовать, то не заставляю себя просить». С этими словами господин Оберто поворачивается к нему спиной и входит в свою лавку, куда господин Лепелетье следует за ним; из лавки они идут в закрытое помещение, а оттуда в квартиру; и там господин Оберто, которому надоел господин Лепелетье, дает ему пощечину…»
Мой капитан порывисто вскакивает с возгласом:
«И тот его не убил?»
«Что вы, сударь! Разве ни с того ни с сего убивают человека?»
«Но пощечина, черт возьми! Пощечина! А он как поступил?»
«Как он поступил? Он принял веселый вид и сказал господину Оберто: «Это
– мне, а что же моим бедным?..»
Ответ Лепелетье привел в восторг всех слушателей, за исключением моего капитана, который заявил:
«Ваш Лепелетье, господа, просто прохвост, низкая личность, трус, подлец, за которого, впрочем, заступилась бы вот эта шпага, если б я оказался там; а ваш Оберто был бы рад, если бы отделался только потерей ушей».
Оратор возразил:
«Вижу, сударь, что вы не дали бы этому наглецу времени раскаяться в своей ошибке, броситься к ногам господина Лепелетье и предложить ему свой кошелек».
«Конечно, нет».
«Вы – воин, а господин Лепелетье – христианин; у вас разные взгляды на пощечину».
«Щеки у всех людей, дорожащих честью, одинаковы».
«Евангелие держится несколько иных воззрений».
«Мое евангелие находится в сердце и в ножнах; другого я не знаю…»
Где ваше евангелие, Хозяин, мне неизвестно; мое начертано свыше; каждый расценивает обиду и благодеяние по-своему; и, может статься, у нас самих меняются взгляды в течение нескольких мгновений нашей жизни.
Хозяин. Дальше, проклятый болтун, дальше…
Когда Хозяин сердился, Жак умолкал, погружаясь в раздумье, и нередко прерывал молчание только каким-нибудь словом, связанным с его мыслями, но имевшим такое же отношение к их беседе, какое имеют между собой отдельные выхваченные из книги отрывки. Это самое и случилось, когда он сказал:
