- Алессандро, — улыбнулся Гирландайо, и его толстый нос смешно сморщился, — ты перестарался. Племянник получился слишком резвый. В нем мало благочестия. И вообще пора отдохнуть и перекусить.
- Любезный земляк, погоди, надо записать остаток сырой штукатурки, и потом я твой верный и покорный слуга.
Вскоре друзья сидели в траттории. А потом, обильно отобедав, вдруг решили прокатиться, окунуться в море. Позади остались суетливая столица, грозные древние руины, дрязги и интриги папского двора.
Тирренское море … Пустынные, безлюдные пляжи. Гул прибоя, шорох камней. Лазурная чаша воды. Горячий упругий ветер рвал с плеч легкие плащи, бросал в лицо соленые брызги.
Доменико Гирландайо расхотел купаться, его клонило ко сну. Он расстелил плащ и решил вздремнуть. Боттичелли не стал тревожить коллегу. Пошел бродить вдоль моря.
Огромное пространство лежало перед живописцем. Величественное солнце клонилось к закату. Бездонное небо было чисто. Ни одна туча не омрачала его мерцающую бирюзу. Где-то в сиреневой дали небо и море сливались, и казалось, что они едины в своем щедром и добром сиянии.
Чего только не встречалось на песке! Осколки старинных амфор, выброшенные пучиной, клочковатые пряди водорослей.
Чьи-то забытые сандалии. И раковины, раковины — розовые, белые, голубые. Сандро поднял одну из них. Большая, с жемчужным отливом, она была чудом пропорции. Почти прозрачная тонкая раковина была будто сотворена безымянным ваятелем античности. Ветер плеснул в лицо Боттичелли пригоршню брызг.
Вечное, непостижимое море улыбалось художнику. Ведь оно видело Помпея, Цезаря, Суллу. Их давно нет, а бездна все гонит и гонит бесчисленные полчища волн на покатый берег. Порыв свежего ветра где-то сорвал листья, и они закружились над прибоем. Вдруг Сандро вспомнил Флоренцию, Анджел о Полициано. И, как вспышка, из мрака забвения возникли строки:
Не мучайся, душа непосвященная,Из одного с Венерой вышла лона я…
Это были стансы из «Джостры». Симонетта, Симонетта, зачем ты пришла опять! Рука живописца сжимала хрупкую раковину. Неужели наконец он нашел новую тему?..
Пройдет время, и Алессандро создаст свой второй шедевр — «Рождение Венеры».
… Когда Боттичелли разбудил Гирландайо, уже был вечер. На лиловом небе загорелись звезды. Доменико, протерев глаза, не узнал Сандро. Лицо его потемнело, глубокие морщины прорезали лоб, веки покраснели. Он словно постарел.
Боттичелли показал молча ракушку и горько вздохнул.
— Ты стал натуралистом? — хмыкнул Гирландайо. — Тогда пора возвращаться к племяннику. Он ждет нас в Сикстинской капелле.
«Рождение Венеры» … Первое и главное ощущение, которое испытываешь в Уффици, — светозарность картины. Будто сама целомудренная душа Сандро Боттичелли раскрывается перед вами во всей своей прекрасной сути. Хочется мгновенно забыть все мудреные толкования и рафинированные рассуждения, которые связаны с этим предельно ясным, чистым и открытым полотном. Приятие красоты, радость бытия, слияние человека и природы — могучий и чарующий лейтмотив этого тончайшего по композиции, форме, линиям, музыкальному ритму произведения флорентийского мастера. Свежесть мировидения автора читается в каждой ноте этой прелестной симфонии созвучий моря, неба, ветра, простора и красоты. «Рождение Венеры» — идеальное по чувству меры, такту и одновременно монументальному величественному решению сверхзадачи полотно, создавшее, как и «Весна», навечно «мир Боттичелли».
Рождение Венеры.
Великие полотна — всегда зеркало времени, в какую бы сложную аллегорическую форму ни облекал их художник и какую бы тончайшую метафору ни вкладывал в их решение. Вопрос только в том, что не каждая картина понятна с первого взгляда. Она порою требует пристального внимания, осмысления, определенной подготовки, знания. Попробуйте оценить сразу один из самых знаменитых холстов мира — «Сдача Бреды» Диего Веласкеса. Без расшифровки истории события, конкретного места, лица самого художника вы потеряете добрую половину ощущения очарования картины. Это относится к любому шедевру мирового искусства. Будь то «Ночной дозор» Рембрандта ван Рейна, «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа или «Боярыня Морозова» Василия Сурикова — все эти полотна не только дарят нам глубокое ощущение мира, красоту колорита, совершенство формы, но и требуют от зрителя пристального внимания, изучения истории, понимания творческого процесса создания произведения искусства…
… Что отличает творчество Сандро Боттичелли от манеры его современников — мастеров кватроченто, да, впрочем, и живописцев всех времен и народов? Это особая певучесть линии в каждой из его картин, необычайное чувство ритма, выраженное в тончайших нюансах и в прекрасной гармонии его «Весны» и «Рождения Венеры». Колорит Боттичелли музыкален, в нем всегда ясен лейтмотив произведения. Мало у кого в мировой живописи так звучит пластика линии, движения и взволнованного, глубоко лирического, далекого от мифологического или иных схем сюжета. Художник сам режиссер и композитор своих творений. Он не пользуется ходульными канонами, потому его картины так волнуют современного зрителя своей поэзией и первичностью мировидения.
Как Микеланджело в своих фресках создал символ мужественного, могучего человека-борца, так Боттичелли в своих картинах-поэмах сотворил образ одухотворенной женской красоты.
Мир Боттичелли сложен и неоднозначен. В нем живут прекрасные мадонны и зловещая Клевета. Ликующая Весна («Примавера») и опустошенная Покинутая («Дерелитта»). Великий флорентийский мастер близок нам как живописец, воспевший всепобедность красоты, света. Его дар целиком был отдан трудной и великолепной эпохе — Ренессансу. Безусловно, на его творчество влияли и готика, и античность, но смысл в том, что Сандро Боттичелли открыл новую красоту.
Рождение Венеры. Фрагмент.
Наступил 1495 год. Боттичелли пятьдесят лет. Итоги неутешительны. То, во что он верил, к чему стремился — все обратилось в прах и тлен, оказалось смятенным и растоптанным. Пришло крушение его идеалов. Сандро наивно верил во всепобедность красоты, гармонии, искусства. Но судьба предложила ему жестокие реалии, разрушившие эту его святую веру. Ему осталось лишь одиночество. Сиротливость Боттичелли в эти годы — свидетельство несовершенства общества, в котором он жил.
Несколько строк истории. В 1492 году в страшных мучениях умирает Лоренцо Медичи. Его противник Савонарола на какое — то время увлекает своими страстными проповедями Боттичелли, но художник никогда не примыкает к так называемым «плаксам» — сторонникам Савонаролы. Во Флоренции горят костры, на них сжигают «суету сует» — творения живописи, поэзии, музыкальные инструменты. Но вскоре пламя костра на пьяццо Синьории сжигает бездыханное тело самого Савонаролы… Таковы переломы и перепады сложной летописи кватроченто.
1495 год. Боттичелли пишет «Покинутую». Немая тишина… Может быть, миг тому назад площадка перед закрытыми дверями была полна движения. Молодая женщина рвалась, стучалась в замкнутые ворота. Металась по ступеням. Рвала на себе одежду. Кричала. Звала кого-то. Зловещее молчание воцарилось у массивных, сложенных из циклопических глыб стен. Победило отчаяние. Наступила безысходность.
Какой страшный путь должен был пройти художник, чтобы после «Весны» — гимна юности, радости, жизни — создать через семнадцать лет «Покинутую». Поистине символ краха судьбы.
По своей экспрессии, композиционному строю, ритму, колориту эта картина опередила свою эпоху почти на пять веков.
Думается, что картина суть отражение состояния души художника. Его переживаний и дум. Подведение неких полувековых замет. Смятение самого Боттичелли перед безысходностью собственных жизненных усилий в условиях и сложного и трагического времени …
Ночь. Ноябрьский студеный ветер воет, стучится в окна домика Боттичелли, расположенного у ворот Сан-Фернандо. Неуютно, тоскливо. Даже веселый огонь очага не может развеять тяжкие думы. Трещат сухие поленья, сыплются искры, озаряя тусклые, старые, морщинистые лица Сандро Боттичелли и его брата Симоне Филипепи. Вот уже глухо пробили три раза ветхие часы с бронзовой статуэткой Меркурия. Братьям не спится. Неспешно ворошат они тревожные, горькие будни Флоренции последних лет. Смутное, нелегкое время переживает их родной город. Скоро, очень скоро наступит новый век, до встречи его остались считанные дни, а надежды на перемены к лучшему нет. Судачат, вздыхают. Внезапно в эту долгую ночь 1499 года так разоткровенничались эти близкие и далекие люди. Симоне (как он позже запишет в своем дневнике) спросил Алессандро, что он знает достоверно о судьбе брата Джироламо Савонаролы. Сандро рассказал о том, какой разговор происходил у него в этот день в его мастерской с Доффо Спини о делах брата Джироламо. Когда Сандро, знавший Доффо как любителя его картин, попросил сказать чистую правду о том, за какие грехи был подвергнут позорной смерти брат Джироламо, Доффо ответил ему: «Сказать тебе правду, Сандро? У него не только не нашли смертных грехов, но и вообще никаких, даже более мелких, обнаружено не было».
