Через полчаса в караулку приходит дежурный по части лейтенант Слесарь, и тут выясняется, что у Миши Дербина автомат стоит на боевом взводе. Сержант Винокуров морщится — это его недосмотр, по крайней мере по отношению к молодому солдату. Слесарь объясняет Мише неправильность его действий таким путем:
— Ну вот, Дербин, если, предположим, мужчина — ну вот мы с тобой — будет… как бы тебе сказать (он мелко смеется, по-кошачьи щурясь на Дербина)… будет в напряжении в течение пяти лет, допустим. Так? Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Так точно, — гаркает Дербин. Он весь в жутком напряжении — первый караул, проступок со взведенным курком, оружие. Миша прибыл в часть из дремучих вологодских лесов. Имеет четыре класса, паровозного крика боялся, когда в армию везли.
— Ну вот, — тихо говорит Слесарь, — тогда после этого мужчина уже с женщиной ничего сделать не сможет. Усек? Вот так и автомат. Пружина у него снашивается.
До Дербина наконец дошло. Он хохочет, радостно поглядывая на всех нас. Винокуров тактично поджал губы. Вовик выныривает из глубин своих любовных диалогов, ошалело смотрит на Слесаря. Никто не смеется.
— Пример, конечно, солдатский, — говорит Слесарь, — но зато доходчивый.
Эта фраза звучит как оправдание.
Я готовлюсь заступить на пост. Сегодня мороз — что-то около тридцати, с легким ветерком. Я надеваю: ватные брюки, валенки (сую туда ногу, обернутую пятью газетами поверх портянок), телогрейку, подшлемник, шинель, шапку с длинными ушами (эти шапки у нас зовут почему-то «атомные») и, наконец, огромнейший тулуп. Кроме того, на мне две пары белья и под гимнастеркой внештатный бумажный свитер. Гоняют за это, но не очень. Ремень автомата еле налезает на плечо. Не представляю, как я буду стрелять, как просто смогу снять автомат… Вовик в лучшем положении — он будет стоять в теплом штабе у знамени части, поэтому легко одет — всего в шинели.
Мы выходим на специальную площадку перед караулкой и под звездами заряжаем автоматы. Я сменяю на посту совершенно посиневшего Прижилевского. Винокуров светит фонарем, я осматриваю все печати — на гараже, на каптерках, на радиомастерской, на складе горючего. Все печати в порядке.
— Если б тот, кто придумал такой мороз, приехал бы к нам в Молдавию, его б сразу посадили на десять лет без права переписки! — говорит мне Прижилевский. Он семенит в теплую караулку, а я остаюсь один.
Если вот сейчас тихонько убьют меня, то могут убить всех ребят в казарме. Эта мысль, вдруг пришедшая без всякого повода, делает мою миссию весьма значительной. Я знаю «маршрут движения часового второго поста» и двигаюсь согласно этому маршруту. Я иду мимо огромного гаража, в котором более двух десятков машин с радиостанциями, из них три сверхсекретные! Здесь хорошо. Гараж стоит как раз поперек трубы: залив — ущелье. Вот Прижилевский, как видно по следам, здесь все время и топтался. Дальше, в проулочке между гаражом и казармой, будто вентилятор стоит, даже снег весь сдут, земля одним осенним льдом покрыта. До казармы шагов пятнадцать наберется, и вот здесь — сквозь тулуп, телогрейку, шинель, сквозь тайный свитер — ветер насквозь и навылет. Прошелся вдоль казармы, снова надо назад. Ветер дергает за полы тулупа, свистит в воротнике. Откуда же могут напасть? Да оттуда, откуда ветер дует. Он же видит, что я все время норовлю к ветру спиной встать. Ну хорошо. Я тогда буду идти так, как иду, и вроде бы мне на все начхать… надо сразу, резко обернуться, чтобы он не успел скрыться или спрятаться за угол. Он, наверно, за каптерками… Так. Я обернусь. Ну и что?.. Нет. Надо снять автомат с плеча. Только тихонечко, незаметно для него. Как же это сделать? А вот как… я вроде замешкаюсь там в углу… Ну-ка!! Я сдергиваю с плеча автомат, резко оборачиваюсь. Черт! Оказывается, палец в меховой рукавице еле протискивается в прорезь к спусковому крючку… Нет никого. Если в валенках можно идти на цыпочках, то я иду на цыпочках к другому углу каптерок, заглядываю за угол — никого… Смешно.
В это время до меня ясно доносится какой-то слабый звук. Металл о металл. Вроде бы кто-то осторожно пытается вставить ключ в замок. Я прижался к стене каптерки и медленно обернулся. Звук шел со стороны ворот. Еще новости! Мало того, в слабом отсвете прожектора я увидел там какое-то движение, вернее, окончание его, эхо движения, потому что, как только я обернулся, там уже ничего не двигалось… Что делать? Глупо ведь идти посреди двора с выставленным вперед автоматом. Тебя могут подстрелить, как мишень. А поглядеть, кто там скребется, надо. Я прошел шагов десять до столба, стоявшего посреди двора, и встал за него. Отсюда по крайней мере можно вести огонь. Я до слез всматриваюсь в ворота, не упуская боковым зрением и гаража… и вдруг просто похолодел: из большой щели, образованной створками ворот, высунулась рука в перчатке, которая стала шарить вверх-вниз в поисках, очевидно, крючка. Ночью ворота запирали на засов, поэтому, шарь не шарь, засова не отодвинешь. Спокойно, товарищ Рыбин! Я откинул металлический приклад автомата и приставил его к плечу. При этом был слабый щелчок — замок зафиксировал положение приклада. Рука мгновенно опустилась. Будто вслушивалась. Ну что ж, давай, родной, давай, сейчас я нанижу тебя на струю свинца, как на шампур! Я взялся за шпенек затвора, словно это был больной зуб, и осторожно дослал патрон в патронник. Я как будто видел, как в темном чреве автомата под крышкой ствольной коробки патрон поднял вверх желтенькую головку и затвор протолкнул его в ствол… Рука снова стала шарить в створке ворот, и этого для меня было достаточно. Я прицелился. Далековато, правда… Пригнувшись, я перебежал метров десять и повалился за бревна, оставшиеся от строительства гаража. Куда же стрелять? Черный круг прицела выхватил кусок засова на воротах, щель… где ж рука в перчатке? Я не видел никакой руки! Не может быть! Я встал и, как был — весь в снегу, с приготовленным к стрельбе автоматом, — пошел к воротам. Там что-то дернулось. Около засова болтался на ветру кусок коры.
Только теперь я обнаружил, что совершенно взмок, подшлемник от пота хоть выжимай, сердце стучит, как бешеное… Дела. Разрядил автомат, пошел было по своему маршруту, но вернулся, сорвал этот несчастный кусок коры и бросил его в снег.
Я снова пошел к гаражу, осмотрел печати, все было в порядке. С залива дул все тот же ледяной ветер, ряды поземки, как атакующие цепи, перебегали под светом прожекторов по старому снегу. Фу-ты, черт, из-за куска коры!.. Я прошел мимо всех своих охраняемых объектов. Все было в порядке, все печати на месте. Пусть кто-нибудь сунется!.. За спиной заскрипел снег. Ха-ха. Слыхали мы эти скрипы. Чуть по деревяшке тридцать пуль не выпустил! Я спокойно обернулся — по двору бежал человек. Он не был привидением или куском коры. Он был бегущим человеком, и я это ясно видел. Автомат, как птица, слетел с плеча.
— Стойктоидёт!! — закричал я, да так страшно, что бегущий весь передернулся на бегу и остановился, потрясенный. Между нами было метров пятнадцать. Но у него было преимущество: я стоял, ярко освещенный прожектором, а он, негодяй, в тени.
— Это я, — слабо сказал он.
— Подойди сюда!
А сам держу автомат. На всякий случай.
— Ну чего ты пушку-то выставил? Молодой, что ли… а, зелень… Я чуть не умер, так напугал!
Передо мной стоял ефрейтор из телеграфного взвода, в валенках, в кальсончиках и в бушлате внакидку.
— Ну чего стоишь, как пень, не понял, что ли? В уборную бегу, пусти!
Я сошел с дорожки, а он побежал дальше. Да. Лучше стрелять по коре, чем по своему товарищу… У караулки загорелся фонарь — это сержант Винокуров шел сменять меня с поста. Неужели два часа прошло?..
Днем на посту стоять было веселей — только старшин к каптеркам без Винокурова не подпускай, а так гуляй себе и посматривай, как другие на строевой подготовке дубаря секут.
Вечером Леша все поторапливал нас — быстрее мыть пол, посуду, убраться, сдать караулку очередному наряду: в часть привезли кино, и надо успеть. Две части пропустишь, однако остальное посмотреть можно. Мы все сделали очень быстро, сдали караулку, побежали в казарму. Прижилевский на бегу всем посоветовал: посмотрим картину, а потом сдадим оружие. А то просдаешь его еще полчаса, а картина крутится. Правильно. Дельная мысль. Мы прибежали в хозроту. Там на простынке, прикрепленной к стене, уже наигрывал на гитаре Марк Бернес, а Борис Андреев обижался на его шуточки. Шел фильм «Два бойца», прекрасная лента военных лет. Весь наш караул протиснулся сквозь толпу и пристроился сзади проекционного аппарата, трещавшего в центре роты. Так мы и парились — в шинелях, в телогрейках, в тайных свитерах. Когда глаза привыкли к темноте, можно было увидеть, что половина зала сидели вообще в нижних рубахах — хозвзвод здорово у себя топит! Но мы не раздеваемся. Мы на экран глядим, как там идут дела! Немцы жмут, проклятые, под самым Ленинградом стоят. Вовик толкает меня в бок.
