– Рада слышать, – отозвалась я, придвинув к нему корзиночку с хлебом.
Не понимаю, что со мной случилось. Я не могла на него смотреть. Я села напротив, предложив ему фуа-гра и немного масла. Разрезала апельсин на четвертинки и положила два кусочка ему на тарелку.
– Фуа-гра! – Он открыл крышку. – Любовь моя, ты меня балуешь. – Он отломил кусочек хлеба и намазал нежно-розовым паштетом. Я смотрела, как он ест, не сводя с меня глаз, и мне отчаянно захотелось, чтобы он сказал, что никогда не любил фуа-гра, что просто ненавидит его. Однако Эдуард послал мне воздушный поцелуй, причмокнул губами от удовольствия. – Вот это жизнь! Да?
– Эдуард, фуа-гра выбирала не я. Мими Эйнсбахер предложила купить его для тебя.
– Мими, да? – Он на секунду впился в меня взглядом. – Ну… она знает толк в еде.
– А в других вещах?
– Э‑э‑э?
– В чем еще Мими знает толк?
Паштет лежал нетронутым у меня на тарелке. Мне кусок в горло не лез. Как бы то ни было, я никогда не любила фуа-гра, поскольку отлично знала, как насильно откармливают гусей, пока у них не распухают от ожирения внутренние органы. Одним словом, переизбыток того, что ты любишь, тоже способен причинить боль.
Эдуард положил нож на тарелку. Посмотрел на меня:
– Софи, в чем дело? – (Я словно онемела.) – Похоже, у тебя плохое настроение.
– Плохое настроение.
– Ты расстроена из‑за моих слов? Из‑за того, что я отнюдь не был монахом? Я ведь уже объяснял тебе, моя дорогая, что все это было до встречи с тобой. И я тебя никогда не обманывал.
– А вдруг ты захочешь снова с ней переспать?
– Что?
– Когда прелести семейной жизни утратят свою новизну, а? Ты снова примешься за старое?
– Ты о чем?
– Господи, да будешь ты наконец есть или нет? Жри свой любимый паштет!
Он окинул меня долгим взглядом, а когда заговорил, голос его был на редкость проникновенным:
– Чем я заслужил подобное отношение? Разве я дал тебе хоть малейший повод сомневаться в моей верности? И разве постоянно не демонстрировал тебе свою искреннюю преданность?
– Не в этом дело.
– Тогда в чем же?
– Как тебе удается заставить их так смотреть на тебя? – уже громче спросила я.
– Кого?
– Женщин. Всех этих Мими и Лаур. Девушек из бара, уличных девиц, да и вообще любую гулящую девку, что пройдет мимо нашей двери. Как тебе удается заставить их так позировать?
Эдуард на мгновение потерял дар речи. А когда снова обрел способность говорить, его губы были непривычно поджаты.
– Так же, как я заставил тебя позировать мне. Я всего-навсего прошу их об этом.
– А потом? Ты делаешь с ними то же, что тогда со мной?
Эдуард уставился в тарелку и ответил не сразу:
– Софи, если мне не изменяет память, именно ты соблазнила меня в тот первый раз. Или это не вписывается в твою новую интерпретацию прошлых событий?
– Так-то ты меня хочешь утешить?! Заявив, что я единственная из твоих натурщиц, с которой ты даже не попытался переспать!
Его голос взорвал тишину в мастерской:
– Что с тобой такое, Софи?! Зачем ты себя накручиваешь? Мы счастливы, ты и я. И ты прекрасно знаешь, что после встречи с тобой я вообще не смотрю на других женщин!
Я ответила ему бурными саркастическими аплодисментами, каждый отрывистый хлопок эхом разносился по притихшей мастерской.
– Здорово, Эдуард! Ты хранил мне верность весь медовый месяц! Надо же, как восхитительно!
– Господи помилуй! – Он бросил салфетку. – Где моя жена? Моя довольная, сияющая, любящая жена? И откуда взялась эта женщина, которую я получил вместо нее? Подозрительная страдалица? Хмурая обличительница?
– Ах вот, значит, какой я тебе кажусь?!
– Стоило нам пожениться, как ты сразу же сделалась такой.
Мы сверлили друг друга глазами. Тяжелая тишина, казалось, заполнила мастерскую.
Где-то на улице заплакал ребенок, а мать принялась его бранить и одновременно утешать.
Эдуард провел рукой по лицу. Сделал глубокий вдох и посмотрел в окно, затем повернулся ко мне:
– Ты отлично знаешь, что я вижу тебя совсем другой. Ты знаешь, что я… Боже мой, Софи, я не понимаю причину твоей ярости. Не понимаю, чем заслужил такое отношение…
– Почему бы тогда не спросить их? – Я махнула рукой в сторону его картин. Мой голос прерывался от едва сдерживаемых рыданий. – И вообще, как может жалкая провинциалка рассчитывать на то, чтобы понять твою жизнь?!
– Ох, ты просто невыносима! – воскликнул он, швырнув салфетку.
– Быть твоей женой – вот что действительно невыносимо. И я уже начинаю сомневаться, с чего это ты взял себе за труд на мне жениться.
– Ну, Софи, по крайней мере, тут ты не одинока.
Мой муж пригвоздил меня взглядом, затем схватил с кровати пальто, повернулся и вышел вон.
Глава 5
Мост Искусств,
2002 год
Когда он наконец звонит, она на мосту. Она и сама не может сказать, как долго там сидит. Проволочные ограждения практически не видны из‑за множества замков с выцарапанными инициалами влюбленных, и туристы, согнувшись в три погибели, читают эти инициалы, накорябанные несмываемым маркером или заранее выгравированные наиболее предусмотрительными парочками. Кое-кто снимается на фоне самых красивых замков, а кое-кто вешает свои.
Задолго до поездки в Париж Дэвид рассказывал ей об этом месте, где влюбленные, надев на ограду замок, в знак своей вечной любви кидают ключи в Сену, причем городские службы время от времени старательно снимают замки, но уже через несколько дней они появляются снова – с признаниями в вечной любви, с инициалами влюбленной парочки, которая года через два может по-прежнему быть вместе, а может и разбежаться по разным континентам, лишь бы не дышать одним воздухом с некогда любимым человеком. Дэвид рассказал, что дно реки под мостом регулярно чистят, извлекая на свет божий бесконечное количество ржавых ключей.
И вот сейчас Лив сидит на скамье, смотрит на увешанную замками мерцающую поверхность, стараясь особо не приглядываться. Сейчас ей не хочется думать о том, что именно все эти замки символизируют.
– Жди меня на мосту Искусств, – бросает она мужу. И больше ничего. Возможно, ее тон говорит сам за себя.
– Буду через двадцать минут, – отвечает он.
Она видит, как он направляется в ее сторону от Лувра, по мере приближения его синяя рубашка становится все ярче. На нем штаны цвета хаки, и ее пронизывает мысль о том, что ей все-таки ужасно нравится смотреть на мужа. Очертания его фигуры ей до боли знакомы, хотя они с Дэвидом не так давно вместе. Она смотрит на эти мягкие взъерошенные волосы, на угловатые линии лица; у него стремительная походка человека, которому не терпится перейти к чему-то новому. А потом она видит на плече у Дэвида кожаную сумку, в которой он обычно носит чертежи.
Что я наделала?
Он не улыбается, хотя совершенно ясно, что заметил Лив. Подходит к ней, слегка замедлив шаг, ставит сумку и садится рядом.
Несколько минут они сидят молча, наблюдая за тем, как скользят мимо прогулочные суда.
И наконец Лив говорит:
– Я не могу это сделать. – Она смотрит на неторопливое течение Сены, близоруко щурясь на людей, разглядывающих замки. – Боюсь, мы совершили ошибку. Я совершила ошибку.
– Ошибку?
– Я очень импульсивная. И понимаю, нам не следовало торопиться. Нам следовало… узнать друг друга получше. Вот я тут и подумала. Мы же не устраивали торжественной свадьбы или типа того. И не все наши друзья в курсе. Мы можем просто… Мы можем просто сделать вид, будто ничего не было. Ведь мы оба еще так молоды.
– Лив, о чем ты говоришь?!
Она смотрит на него в упор:
– Дэвид, мне все стало ясно, пока ты шел ко мне. Ты взял с собой чертежи. – Он при этих словах чуть вздрогнул, но она заметила. – Ты заранее знал о встрече с Голдштейнами. И ты положил чертежи в сумку, прихватив ее с собой, несмотря на наш медовый месяц.
Он смущенно потупился:
– Я не знал. Я надеялся.
– И по-твоему, это хоть что-то меняет?
Они сидят молча. Дэвид наклоняется вперед, обхватив руками колени. Затем украдкой смотрит на Лив, лицо у него явно расстроенное.
– Лив, я люблю тебя. А ты? Ты меня больше не любишь, да?
– Люблю. И даже очень. Но я не могу… не могу это сделать. Я сама на себя не похожа. А я этого не хочу.
– Ничего не понимаю, – качает он головой. – Это просто смешно. Меня всего-то не было пару часов.
– Речь не о паре часов. Речь о нашем медовом месяце. Значит, дальше все пойдет по тому же шаблону.
– Как может медовый месяц быть каким-то шаблоном? Господи, да большинство людей вообще просто уезжают к морю и две недели валяются на пляже! И по-твоему, они именно так проведут оставшуюся жизнь?
