Кое-кто из ганзейских купцов, прослышав о красоте и приданом Анны, пытался свататься к ней. Однако отец отказывал им всем наотрез. Ему угрожали: мол, опутаем якорной цепью и спустим в волны Вогсфьордена, если не отдашь дочь. Он оставался тверд, хотя сознавал опасность: один из его лодочных сараев на берегу Вогена полыхнул-таки однажды ярким пламенем; Анна боялась, что ганзейцы могут подпалить и монастырь и все погибнет в огне.
Прими она постриг, драгоценные сосуды достались бы Ноннесеттеру, но судьба распорядилась иначе.
В обители Анна сделалась незаменимой. Она одна владела улиточной слизью и тайной приготовления краски из нее. Здесь, на севере, окрашивать ткани в пурпур можно было только в разгаре лета, когда солнце поднималось высоко и его лучи становились достаточно яркими.
В тот ранний весенний день, когда монастырь удостоил посещением епископ Бергена в сопровождении Лоренцо и его гвардейцев, Анна читала книгу, сидя подле Лиама. На мольберте стоял первый алтарный образ, написанный ею под руководством наставника и духовника.
Лоренцо прибыл послом Энеа Сильвио Пикколомини, епископа Триестского. Тот, сообщил Лоренцо, считает необходимым переправить в Ватикан сосуды с улиточной слизью, которые, как стало известно, принадлежат монастырю. Про обитание улиток в этих местах епископ, оказывается, узнал уже давно, во время одного из многочисленных своих путешествий, предпринятых в молодые годы, а теперь дошла до него – и таким образом достигла Рима – весть о том, что маленькая норвежская обитель владеет сокровищем, достойным папских хранилищ.
– Считалось, что тайна античного пурпура, – продолжал Лоренцо, – утрачена с той поры, как пал Константинополь и перестала существовать Византия; теперь ясно, что это не так, и не только в красильне императора Константина, безвозвратно погибшей, владели искусством сохранять красоту и свежесть чудесной краски.
Монахиня Анна должна открыть свой секрет, а монастырь – передать Ватикану запасы материала для изготовления пурпура, ибо все принадлежащее какой-либо католический обители по праву находится во владении и ведении Папы Римского. Для восстановления справедливости посланник епископа Триестского и прибыл в Ноннесеттер. Красильщицу Анну тоже велено доставить в Рим.
Вот что сказал Лоренцо в присутствии бергенского епископа.
Анна искренне удивилась, почему это она и ее приданое должны отправиться в Ватикан. Тогда Лоренцо повторил, что они безраздельно принадлежат римскому престолу.
И епископ Триеста, и его посланник были уверены: Анна – монахиня, передавшая сосуды в дар Ноннесеттеру. Когда Лоренцо объяснили истинное положение вещей, он попросил вызвать в монастырь родителей девушки, жившей под защитой обители в ожидании замужества, и повел речи о несказанной ценности и значимости пурпура для Ватикана. Отец ответил, что, согласно его воле, содержимое сосудов достанется супругу Анны, никому другому, и кончен разговор.
Покуда шли переговоры, Анна с детским любопытством разглядывала посланника. Он не был похож ни на ганзейцев, ни на конторщиков, ни на господ из любекской ратуши, ни на английских моряков, ни на торговцев перцем из Голландии, у которых она покупала на пристани пряности и всякую мелочь, – ни на кого, ей знакомого. В каждом его жесте просвечивала галантность. Он легко переходил с одного языка на другой. Даже тогда, когда Лоренцо говорил на незнакомом Анне наречии, слова звучали дивной песней, кружили голову, заставляли весело улыбаться. Никогда еще не встречала она подобного кавалера. Хотелось, чтобы он приблизился и поцеловал ее, как брат сестру. Он этого не сделал.
В конце июня их обвенчали в Бергене в церкви Святой Марии. Прощай, скучная монастырская келья! Замужество – что-то вроде романтического приключения. До чего ж интересно! Так она тогда думала. Бергенский епископ собственноручно отпер подвал обители, в котором хранилось приданое. Сосуды в присутствии бургомистра и отряда гвардейцев погрузили на корабль. В день святого Иоанна Крестителя он отдал швартовы и заскользил между скалами. День склонялся к вечеру. Ганзейцы в честь праздника Предтечи запалили на берегу возле Бергенхуса башню, сложенную из пустых селедочных бочек. Последним, что видела Анна в подковообразном зализе Воген, был этот огромный пылающий маяк, рушащийся на глазах; бочки плюхались в волны, как огненные ядра. Казалось, что она и Лоренцо покидают город, объятый пламенем долгой осады. Их судно сопровождал эскорт, высланный бургомистром: три небольшие шлюпки. На высоком мысу Нурднес стоял Лиам и махал пурпурной лентой, которой Анна обычно стягивала волосы. Она оторвала взгляд от горящих бочек и подумала, чуть не плача, что, быть может, навсегда покидает и родителей, и Берген, и своего духовника.
Он появился восемь лет спустя. Пересек паломником всю Европу, чтобы встретится с ней. До этого Лиаму пришлось воочию увидеть, как ганзейцы сожгли монастырь, как, взяв штурмом епископский дворец, убили и епископа, и Улава Нильссона, фогта,[15] надеявшегося спастись там. Добравшись до Италии, потерявший кров Лиам нашел приют в Спедалетто и послал Анне весточку. Баронесса уговорила духовника поселиться в поместье. Среди прочего узнала от него, что ее родители тоже погибли от рук ганзейцев.
С тех пор Лиам каждый день перед утренней молитвой украшает часовню свежими цветами, а также по мере необходимости отпевает слуг и крестит их детей. Анна не пропускает ни одной его службы.
Ее печалит, что монах совсем исхудал, а пес Лиама становится все жирнее. Собаку он подобрал на ратушной площади в Монте-Пульсиано. Хозяина псины повесили, и она нипочем не желала отходить от болтающегося трупа, все выла и выла, ходя кругами. Старик сжалился над ней, взял к себе; с тех пор пес не отходит он нового повелителя.
Выйдя из комнаты во внутренний садик, Анна огляделась, надеясь увидеть дочь. Но Лукреции не было и в помине.
* * *
В синем плаще, накинутом на блузку, отороченную красным, Анна направлялась к дому приходского священника, таща за собой упрямившегося осла. К спине животного была привязана бечевкой алтарная картина. Уезжая в Баньо-ди-Виньони, к Его Святейшеству, Лоренцо пригрозил, что при первом же удобном случае уничтожит богохульное изображение, сожжет его. Угроза не выглядела пустопорожней. Поэтому Анна хотела, чтобы падре окропил образ великомученицы святой водой – совершенный обряд надежно защитит картину от любых посягательств. Анну сопровождал телохранитель. Имя ему Антонио. На поясе тяжелый меч. Едет верхом, правой рукой ведет за уздечку второго коня – для Анны. Тот послушно перебирает ногами.
– Госпожа баронесса, почему бы вам не сесть в седло? Тогда я мог бы свободной рукой понукать осла.
Анна не ответила. Никому на свете не доверила бы она свою картину. Кто знает, что может учудить осел, оказавшись в чужих руках.
– Сейчас же вернись! – крикнул ей в спину стоящий у ворот усадьбы Лиам.
Он догадывался, куда она идет, он слышал, как они с Лоренцо повздорили из-за картины и что сказал ей муж перед отъездом, – и, конечно, был встревожен.
– Вернись!
Прокричав свою просьбу еще пару раз, монах отчаялся и побрел, ссутулясь, к дому. Пес следовал за ним неотступно.
Навстречу Анне волы тянули тяжеленные дубовые стволы. Увидев их, осел остановился как вкопанный, потом попытался повернуть назад, в усадьбу. Картина, плотно обернутая куском полотна, чтобы никто не увидел ее раньше времени, съехала со спины нерадивого четвероногого носильщика чуть ли не по самое брюхо. Лесорубы поклонились Анне и предложили довести осла с его ношей, видимо нелегкой, до места назначения. Она покачала головой и молча улыбнулась. Знали бы вы, какую поклажу тащит эта скотина: тайную молитву, образ великомученицы, которая не отбрасывает тени, свидетельство неколебимой веры!
Но так ли это? Она двинулась дальше; в голове роились мучительные сомнения. Лоренцо показалось, что ее Агата похожа на гулящую девку. Лиам тоже был недоволен: «Ты нарушила правила, твоей рукой водил не всевидящий Господь, а слепая сила плоти». Может быть, в его словах есть доля правды? Позже, вернувшись к этому разговору, монах добавил: «Я учил тебя иначе. Если не хочешь вернуться к прежнему, обходись впредь в своих трудах без меня». Так и сказал.
Она подняла глаза на высящуюся вдали новую церковь – ту, для которой предназначался алтарный образ. Захочет ли она принять святую Агату такой, какой увидела великомученицу Анна? Храм Божий был виден из любой части долины, он словно вырастал из корсиньянского холма неподалеку от древнего языческого капища. Неужели есть в мире другое церковное здание, вмещающее столько же света, свободно льющегося через бессчетные высокие окна?
Анна запыхалась от быстрого шага и на минуту остановилась, чтобы отдышаться. Как примет ее священник? Понравится ли ему картина? Вдруг он огорчится, как Лиам, или впадет в гнев, подобно Лоренцо? Поверит ли падре, что она сама написала алтарный образ?
