Когда мы подошли к машине, я сказал Линде:
– Мне тут пришло в голову… Я пока положу твой чемодан в багажник, а тебе лучше бы умыться. Честно говоря, ты сейчас похожа не на дочь офицера, а на побродяжку.
– Я знаю, – слабо улыбнулась Линда.
– Ну вот… Вася, организуй.
– Есть, товарищ майор! – браво рявкнул Вася, даже каблуками прищелкнул и полез в машину.
Ох, Шельменко-денщик… В обиходе у нас такие просьбы никогда не сопровождались ни бравым рявканьем, ни тем более щелканьем каблуков. Это он, ухарь, перед Линдой рисовался, как уж имел возможность – разбитной был малый.
Из машины он вылез уже без автомата, зато с трофейным французским мылом в немецкой бакелитовой мыльнице, флягой воды и чистым полотенцем – мы люди запасливые, и при переездах брали в машину всякие необходимые в дороге вещи.
Укладывая в багажник ее чемоданчик, я краем глаза наблюдал за пятеркой орлов-разведчиков – их пижонский автобус стоял совсем недалеко, и орлы в полном составе покуривали возле него французские сигаретки. Двое в нашу сторону не смотрели, а вот троица, участвовавшая в ухаживании (если это можно так назвать) за Линдой, поглядывала на меня как-то странно. Колька-Жиган даже сделал движение, словно хотел подойти, но остался на месте. Что ж, я и сам с превеликой охотой с ним бы поговорил кое о чем и кое о ком, но это подождет до городка, не горит. Все равно остаток дня уйдет на обустройство, свободного времени найдется в избытке, вот я с ним и побеседую задушевно…
– Ну вот, совсем другое дело, – сказал я, увидев ее чисто умытой, и оттого сразу посвежевшей. – Теперь осталось причесаться – и опять будешь красавицей. Тебе дать гребешок?
– Нет, спасибо, у меня есть свой…
Она достала гребешок из правого кармана пальто и принялась старательно причесываться, помогая себе пальцами и временами невольно морщась от боли, – волосы не сбились в колтуны, но запутались изрядно. Я ощутил нешуточное злорадство – впрочем, не относившееся все же персонально к ней. Пышно выражаясь, колесо истории сделало полный оборот: теперь не наши, а немецкие женщины не умывались, не причесывались, пачкали лица, чтобы не привлечь внимание наших солдат. Линде, правда, не хватало совершенства в этакой вот маскировке, никак не удалось скрыть, что она красивая. И я вновь подумал: как так получилось, что ее пропустили те скоты на грузовике? Женщин рядом с ней сцапали, а ее не тронули: светлым днем, когда могли ее хорошо рассмотреть. Жиган со товарищи издали высмотрели…
– Как я теперь выгляжу, господин майор? – спросила она, закончив, определенно с ноткой кокетства – ну да, едва стало ясно, что мытарства пока что кончились, включились извечные женские механизмы.
– Прекрасно, – сказал я, ничуть не покривив душой. – Садись в машину, будем тебя кормить.
И распахнул перед ней дверцу, мимоходом глянув в сторону застопорившего колонну красавца ИС, – до сих пор возятся, не похоже, что дело идет к концу…
Кузьмич принял явление Линды в машине невозмутимо, только глазом чуть повел в ее сторону, когда она влезала. То ли Вася успел ему шепнуть пару слов, то ли, скорее всего, снова дала о себе знать натура. Кузьмич у нас, до войны насквозь деревенский из псковской глухомани, отродясь не слышавший о буддизме, тем не менее ко всему происходящему вокруг относился с каменным спокойствием буддийского монаха-отшельника (я о них в свое время немножко чи- тал).
– Сделай пару добрых бутербродов, Вася, – распорядился я. – С колбасой или ветчиной, что там ближе, с сыром… Обоснуемся в городе – пообедаем по-настоящему.
Пока он мастерил бутерброды, я отвинтил крышку-стакан вместительного немецкого термоса и налил Линде кофе. Спросил:
– Коньяку немного плеснуть?
– Немножко…
Вася передал мне бутылку, и я плеснул. Линда, держа стакан обеими руками, вдохнула аромат и выдохнула чуть ли не завороженно:
– Настоящий… Сто лет не пила настоящего, только эрзац. Хорошо все же живется русским офицерам: ветчина, настоящий кофе, французский коньяк…
– Немецким, Линда, немецким, – поправил я с ухмылкой. – Мы все это на немецком военном складе прихватили. Явно не рядовым предназначалось…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она чуточку смутилась и замолчала. Я опустил перед ней откидной столик – они на спинках обоих передних сидений имелись. Сегодня у нас такие на каждом пассажирском самолете, а тогда для нас это была экзотическая новинка, думаю, для большинства простых немцев тоже. Да уж, любили их партийные функционеры барские замашки…
Ела она, что мне понравилось, аккуратно, без жадной спешки, хотя голодна была не на шутку. Ну, подумаешь, сутки поголодала… Я летом сорок первого выходил из окружения, четверо суток крошки во рту не имея, потом только удалось разжиться кое-какой едой в деревне…
Пока она ела, «копченые» починились, а там колонна миновала мост, и замыкающий танк исчез с глаз. Еще с четверть часа проносились их грузовики, потом мост очистился. Появилась регулировщица, ладненькая, бравенькая, с карабином за спиной – зрелище, в первые годы войны немыслимое. Лихо, сноровисто засемафорила флажками.
– А ведь это нам, Кузьмич, – сказал я. – Зря мы, что ли, первые в очереди? Аллюр три креста!
Сначала, когда миновали мост, машину непрерывно и ощутимо потряхивало – колонна изрядно подпортила гусеницами бетонку. Однако потом, примерно через полкилометра, колонна свернула и пошла чистым полем – видимо, им так было ближе к пункту назначения, – и дальше мы форменным образом летели. Великолепные у немцев были автобаны, нужно признать.
Линда сидела раскрасневшаяся после коньяка, повеселевшая, а вот мне достались нелегкие думы. Какое-то время, пока не попадется монастырь, ей придется ездить со мной – и какая-нибудь добрая душа может, гм, просигнализировать, то ли по обязанности, то ли по велению сердца. Возможны неприятности.
Вся дивизия знает, что с командиром артиллерийского полка третью неделю ездит молодая красивая француженка. Самая настоящая. Немцы ее отправили сюда на работу, потом пришли мы, и вышло так, что она пересеклась с подполковником Козиным, а он мужик видный. Девушка прекрасно понимала, что на родину ей через линию фронта ни за что не попасть, и намеревалась остаться с подполковником до конца войны. И с командиром одного из стрелковых полков ездит черноокая белорусская дивчина, которой просто некуда возвращаться – деревеньку ее немцы сожгли, половину односельчан, в том числе и ее родителей, перестреляли, а молодежь угнали в Германию.
Все это знают, и начальство со смершевцами тоже, но притворяются, будто ничего не знают. Подобные мелкие поблажки молчаливо дозволяются тем, кто на хорошем счету. Предположим, я тоже, но тут случай особый: насчет француженок, девушек других национальностей и наших угнанных никаких приказов нет, а вот касаемо немок как раз есть, по-военному недвусмысленный. Так что может чувствительно нагореть…
Ну, не оставлять же ее теперь на обочине. Остается вспомнить ворох тех самых пословиц и поговорок и добавить к ним пару других. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Бог не выдаст – свинья не съест. Вообще, у меня стал помаленьку формироваться некий план, основанный на славянской фамилии Линды, месте рождения и неплохом знании ею русского. Легонькая авантюра, конечно, но именно такие сплошь и рядом проскакивают. А чтобы не тянуть, нужный слух нынче же вечером распустит тот же Вася, притворяясь, будто втихаря сплетничает об отце-командире – у него тоже в характере легкая авантюрная жилка, хоть и не выливавшаяся никогда в нечто предосудительное на манер Жигана…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вот и городок. Картина насквозь знакомая и уже приевшаяся: из многих окон свисают импровизированные белые флаги, чаще всего из простыней и наволочек, хотя попадаются и скатерти с бахромой и вышитыми надписями (немцы такое любят). Ни единой немецкой живой души на улицах: все сидят по домам тихонечко, как мышки, и гадают: будут их страшные большевики есть живьем без соли и горчицы или пронесет? Потом-то самые смелые выползут. А если где-то белого полотнища не видно, хозяева, к бабке не ходи, подались в беженцы.
