А тут и совсем разбушевалась жена, которая вообще с трудом терпела его, выпивоху в погонах. Где уж было ей смириться с ним без погонов. Полгода добивалась развода, а разведясь при содействии партбюро, тут же расписалась с прапорщиком, который был на два года моложе ее и членом того же партийного бюро. Недавний зампотех бросил на стол в партбюро свой партбилет и дико запил. Потом, когда денег не стало, поехал куда-то со случайным собутыльником, в каком-то северном городишке устроился инженером местного автотреста, где год спустя его понизили до бригадира механиков. Затем несколько месяцев работал рядовым водителем, пока бдительные ребята из ГАИ не отобрали права. Наверно, самое время было одуматься, сделать важные для жизни выводы. Но недавний зампотех ничего этого не сделал, а с горя еще больше запил. Тем более что жил без семьи, общаясь с множеством друзей-собутыльников, среди которых попадались неплохие, сердечные люди. Кто-то из этих неплохих и сердечных присватал его к тоже неплохой женщине, продавщице гастронома, и он по пьянке перешел к ней на квартиру. Как теперь он понимал, продавщица была терпеливой женщиной, искренне желавшей ему добра. Она никому на него не жаловалась, а только тихонько плакала, когда он не просыхал неделями. И ему стало ее по-настоящему жалко. Однажды она сказала, что, может, ему подлечиться, и он неожиданно для себя согласился. Три месяца позволял медикам истязать себя разной дрянью, не однажды переносил мучительную, искусственно вызванную рвоту. Но он действительно хотел вылечиться и начать правильную, трезвую жизнь. Медицинская комиссия, признав его здоровым, выдала соответствующую справку с печатями, которую он с некоторой даже гордостью предъявил продавщице. Та, обрадованная, приготовила обед с его любимым украинским борщом, постелила на стол новую скатерть. Однако не оказалось хлеба, и он с двадцатью пятью рублями в одной купюре побежал за ним в гастроном на соседней улице. Домой можно было возвращаться двумя путями – напрямик, через двор, мимо детского садика или за угол, по улице, мимо забегаловки с ласковым названием «Уралочка». Не подумав о последствиях, с буханкой под мышкой он пошел по улице и возле забегаловки наткнулся на давних друзей – одноглазого Юзя и Колю Волявку. Друзья удивились нежданной встрече, спросили, где был в то время, когда не виделись. Он объяснил: лечился. Ну и как? Да вот вылечился, справку имею. Друзья пришли в бурный восторг: надо обмыть справку! Не могу, дома жена ждет. Всех нас ждут дома жены, был ответ; впрочем, ты можешь не пить, мы за тебя выпьем. Как было отказать друзьям, и он зашел – «на минутку». Эта минутка, однако, непонятным образом растянулась, и он выбрался из «Уралочки» около полуночи – пьяным, без хлеба и без денег. Продавщица три дня проплакала, потом собрала его холостяцкое добро в старый чемодан и выставила на крыльцо. «Ты мне не муж, тем более не расписаны».
После были еще женщины, добрые и злые, некоторые искренне пытались обратить его на путь праведный. Но все без результата. Все напрасно. Бывший гвардии зампотех не мог победить в себе маленькую серую мышку – мышка настойчиво и последовательно побеждала зампотеха. Он страдал, ругал себя за неудачи и срывы, но продолжал пить; остановиться уже не имел силы. Каждый день был на взводе – за свои, кое-где и кое-как заработанные, на халяву, в долг. Очутившись в зоне, в одиночестве, без малейшей возможности захмелеть, он как-то унялся. Может, тому способствовала природа, а может, страх радиации – кто знает. Или сам способ существования, из которого исключалась выпивка. Никто его тут не соблазнял и ничего не запрещал ему, он чувствовал себя свободным, зависящим лишь от собственной воли. Свобода, вкус к которой он изрядно развил за последние годы, словно наркотик, влекла его к еще большей свободе. Кажется, здесь она стала абсолютной. И он, похоже, ожил. Если бы только не сбылись пророчества – об угрозе облучения, воздействии радионуклидов и их последствиях. Но, иногда рассуждал он, разве в этой жизни опасна лишь зона? И какая ему разница, от чего загнуться, когда придет его час? Хотелось бы надеяться, однако, что его час еще не настал, а когда настанет, он не очень-то и печалится. Не такой уж выдалась его жизнь, чтобы очень сожалеть о ней.
Ранней весной наряд милиции выкурил их из пустой, заброшенной дачи, где он с еще одним забулдыгой кантовались зимой. Вдобавок прокуратура повесила на них похищение имущества, которого они и не видели, потому как дачу обокрали до них. Именно тогда он и решил: в зону! Наверно, другого для него места на земле не осталось; опять же в зоне вряд ли его будут искать, и он проживет там в покое сколько даст Бог. Его напарник, бывший инструктор райкома, сказал, что в зоне или сразу откинешь копыта, или закалишься, как сталь. Напарник знал, он происходил из района, который оказался в зоне. Правда, поехать туда не захотел. Какие-то были на то причины. У него же никаких причин не было, и поехал он, как когда-то ехали осваивать целину или строить гидростанции. Терять ему было нечего. Денег он, конечно, не имел, чем питаться в зоне, инструктор не объяснил. Но в его пропотелой шапке с летней поры торчал ржавый рыбный крючок, который его и выручил. Уж как он берег тот крючочек... А вообще возле реки летом жить было можно, никто его тут не тревожил, за два месяца он не встретил в лесу ни одного человека. Беглый солдат стал первым, кто с ним поздоровался, и он был рад парню. Все-таки человек не должен жить в одиночестве, даже волк один не живет. Только бы не подвело здоровье.
Все долгие годы его жизни бомжом он чувствовал себя неплохо, никогда не болел даже на Севере. Правда, там хорошо пил – и не какую-нибудь бормотуху – чистейший девяностопятиградусный. А тут что выпьешь? Пожалуй, в этом причина его неожиданной немочи, а вовсе не в радиации, решил он наконец и почти успокоился.
Утром, как только рассвело, на лапнике заворочался солдат. Сам он продолжал лежать, не имея ни сил, ни желания вставать и даже разговором нарушить покой. Не раскрывая глаз, слышал, как солдат поднялся, недолго посидев, надел мокрый бушлат.
– Пойду доставать огонь, – сказал парень.
Бомж промолчал. Намерение солдата вопреки ожиданию не вызвало у него радости – огонь, к удивлению, перестал занимать его. Со вчерашнего дня он чувствовал себя все хуже и хуже, каждый вдох отдавался глубокой болью в груди.
– И куда пойдешь? – напрягшись, спросил бомж.
– На хутор. За речкой.
– За зоной?
– За зоной.
Солдат обулся, встал, сделал свое дело поблизости. Но не уходил. И бомж, набрав в грудь побольше воздуха, сказал:
– Может, и не стоит возвращаться? Сюда...
– А куда же? – повернулся к нему солдат. – Куда же еще?
– Ну мало ли куда. Свет большой...
– Свет большой, а для нас места мало. Может, и нигде нет.
– Для нас нет, – согласился бомж, едва сдерживаясь, чтоб не заплакать. Слезы подступили у него слишком близко, даже защекотало в носу.
Солдат тем временем спрыгнул с обрыва, и бомж окликнул его:
– Слушай! Ты это... Может, чекушечку? Если можно...
– Что?
– Ну это... Выпить... – слабым голосом пояснил бомж.
– Еще чего! – И солдат быстро пошагал к берегу.
Путь свой сюда солдат в общем помнил, он пролегал вдоль речки. Отсюда километров пять было до брода, а там полем до хутора. Заплутаться он не должен, тем более днем. Только бы не наскочить на людей или милицию. Главное – за речкой перейти гравийку-шоссе, по которой наверняка ездят патрули, обеспокоенно рассуждал солдат. Все-таки как бы боязно ни было, а приходилось рисковать, потому что без огня жить невозможно. А еще парень надеялся подкрепиться – поесть. Прошлый раз дед кормил его картошкой с простоквашей, был даже хлеб. Он долго потом сожалел, что съел всего один ломоть, на столе осталась краюха. Сваренная в печи картошка с пригарками вспоминалась ему не одну голодную ночь. Может, повезет, и он поест вдоволь. От пуза, как говорили в казарме. К лягушкам он так и не преодолел брезгливости, ел их, разве чтобы не умереть с голоду. Ничто его так не угнетало, как голод. Прежде никогда не думал, что чувство голода может быть таким неотвязным, таким угнетающим. Даже тогда, когда он пытался убежать в деревню к бабушке и два дня просидел в заброшенном сарае без воды и пищи. Особенно есть тогда и не хотелось – было страшно, что найдут. Его и нашли. Девчонки из соседнего двора подсказали, и милиция взяла на рассвете сонного. Потом было отделение, какая-то девушка в милицейской форме чего-то от него добивалась. Очень стыдно было возвращаться к мачехе, и он еще день или больше не ел.
Шел по стежкам, кое-где сохранившимся над речкой, но заросшим ольшаником и крапивой, – в таких местах приходилось сворачивать в обход или спрямлять путь. Иногда попадались нетронутые лужайки с высокой, до колена, травой, которая звучно шорхала по голенищам его сапог. Людей нигде не было. Да, наверно, и не могло быть, – здесь начиналась та проклятая зона, которой все боялись. Он тоже боялся. Но то прежнее пугающее чувство, с которым он шел сюда, со временем притупилось. Похоже, стал привыкать к опасности. Порой был готов даже смириться с ней. Может, это и хорошо. А может, и нет.
