Началось следствие.
– Позвольте узнать, Дмитрий Николаич, что вам сделало невинное дитя? – допрашивала Кобыльникова оскорбленная maman Порубина.
– Ваш сын мне сказал дерзость! – отвечал совершенно растерявшийсяКобыльников.
– Мамаша! Я ничего ему не говорил! – с своей стороны жаловался Сеня, искусно всхлипывая.
– Ваш сын сказал мне: "вобраз"! – внезапно брякнул Кобыльников.
– "Вобраз"! что такое «вобраз»? и чем же это слово для вас обидно?
Говоря это, maman Порубина сомнительно покачивала головой и разводиларуками.
– Ну да! вобраз, нобраз, собраз, побраз! – дразнил обозлевший Сеня, приплясывая перед Кобыльниковым.
– Изволите видеть? – сказал Кобыльников.
– Вижу! Все вижу! стыдно вам, молодой человек! Сеня! отойди прочь отних и не смей никогда с ними разговаривать!
Порубина величественно удалилась, уводя за руку Сеню и беспрестаннооглядываясь, как бы в опасении, что за ней бежит по пятам сама чума.
Кобыльникову сделалось скверно; он вдруг почувствовал, что не толькоскопрометировал Наденьку, но и сам сделался смешным в ее глазах. Сколько онсделал в этот вечер глупостей! он сделал их три: во-первых, увлекся нелепойрифмой, которая помешала ему кончить стихи, между тем как можно было быодин стих и нерифмованный вставить (самые лучшие поэты это делают!);во-вторых, сказал Наденьке какую-то пошлость насчет ее отношений кПрохорову; в-третьих, связался с пакостнейшим мальчишкой, который, наверное, произведет скандал на весь город. Кобыльникову показалось, чтовсе глаза обращены на него, что все лица проникнуты строгостью и что дажеслужитель Андрей намеревается взять в руки метлу, чтоб вымести ею изчестного дома гнусного соблазнителя пятнадцатилетних девиц. Кобыльниковабросило в жар; чтоб оправиться от своего смущения, он поспешил юркнуть вхозяйский кабинет.
Там за несколькими столами шла игра. Играл в ералаш председательказенной палаты с губернским прокурором против советника казенной палаты ибатальонного командира. Председатель казенной палаты был не в духе; к немупришло двенадцать пик без туза и двойка червей; он сходил с двойки пик – туз оказался у партнера, который, однако, отвечать не мог.
– Сижу на капиталах! – жаловался председатель, – ведь это все франки!все франки!
Прокурор был смущен; он понял игру и старался только угадать, какая жеу председателя тринадцатая карта. Председатель, как бы провидя его думу, поспешил рассеять все сомненья и откровенно показал свою двойку червей, убеждая только, чтоб прокурор играл скорее.
Напротив того, к советнику валило: во всем у него была и игра, иподдержка, но самое счастие не радовало его, ибо он чувствовал, что оноогорчает его начальника. Поэтому он всячески старался оправдаться: разбираякарты, пожимал плечами, как бы говоря: "ведь лезет же такое дурацкоесчастье!"; делая ход, не клал карту на стол, а как-то презрительно швырялее, как бы говоря: "вот и еще сукин сын туз!" Но председатель не принималничего в уважение, а, напротив того, взъелся на своего подчиненного.
– Вы зачем же игру-то свою раскрываете? – пристал он к нему.
Советник сделал ренонс.
– У вас треф нет? – строго спросил батальонный командир.
– Нет-с… есть-с, – заикался советник.
"И солгать-то не умеет!" – подумал председатель.
А Кобыльников смотрел на играющих и все думал, как бы чем-нибудь такимувенчать этот вечер, чтоб за один раз искупить все три глупости. Ему вдругсделалось хорошо и весело; ему представилась большая освещенная комната; посреди комнаты стоит Наденька в белом тарлатановом платьице, а подлеНаденьки стоит он; у них в руках бокалы с шампанским; к ним подходят гости, тоже с бокалами в руках, и поздравляют.
– Иван Дементьич! – сказал он дрожащим голосом, подходя, под влияниемэтих радужных мечтаний, к хозяину дома, – позвольте мне несколько слов вамнаедине сказать-с…
Иван Дементьич посмотрел на него с неудовольствием, потому что этонеожиданное вмешательство отвлекало его от игры. Однако, видя, чтоКобыльников весь дрожал, он встревожился.
– Что такое еще? уж не затерял ли капустниковского дела? – спросил он.
– Мне-с… наедине! – повторил Кобыльников.
Иван Дементьич отошел с ним в сторону.
– Ну? – сказал он.
– Мне-с… я желаю… – заикался Кобыльников, к которому вдругвозвратилась вся его робость.
– Да говори же, любезный, не мни! – с досадой торопил Иван Дементьич.
– Я прошу руки Надежды Ивановны! – скороговоркой проговорилКобыльников.
Иван Дементьич повернул жениха к свету и на одно мгновение посмотрелна него с любопытством. Потом тотчас же пошел на старое место, предварительно отмахнувшись, как будто хотел согнать севшую на нос муху. Кобыльников остолбенел и расставил не только руки, но и ноги; в глазах унего позеленело, комната ходила кругом. Он понимал только одно: что этаглупость была четвертая и притом самая крупная. Вдруг он почувствовал, чтопромеж ног у него что-то копошится – то был Сеня Порубин.
– Ан, это четвертая! – дразнился скверный мальчишка, очевидно, схватывая на лету интимную мысль, терзавшую бедного Кобыльникова.
Кобыльников даже не слыхал; он был уничтожен и опозорен, хотя рараЛопатников, возвратясь на место, точно так же равнодушно объявил семь вчервях, как бы ничего и не случилось. А Порубин между тем все подплясываетда поддразнивает: "Ан, четвертая! ан, четвертая!" Кобыльников крадется постенке, чтоб как-нибудь незаметным образом улизнуть в переднюю. СеняПорубин замечает это и распускает слух, что у беглеца живот болит. Кобыльников слышит эту клевету и останавливается; он бодро стоит у стены ибравирует, но, несмотря на это, уничтожить действие клеветы уже невозможно. Между девицами ходит шепот: "Бедняжка!" Наденька краснеет и отворачивается; очевидно, ей стыдно и больно до слез.
"Собраз"! – подсказывает проклятая память, и Кобыльников, словноужаленный, бросается вон из комнаты, производя своим бегством игривоешушуканье между девицами.
И вот опять Кобыльников сидит в одинокой своей квартире, сидит игорько плачет! Перед ним лежит капустниковское дело, а слезы так и текут набумагу; перед ним: просит купец Капустников, а о чем, тому следуют пункты – а у него глаза заволокло туманом, у него сердце рвется, бедное, на части!
Сквозь эти слезы, сквозь эти рыдания сердца ему мелькает светлый образмилой девочки, ему чудится ее свежее дыхание, ему слышится биение еемаленького сердца…
– Митенька! – говорит она, вся застыдившись и склоняя на его плечосвою кудрявую головку.
– Mesdames! – шепчут кругом девицы, – mesdames! у Кобыльникова животболит!
Кобыльников вскакивает и начинает ходить по комнате, схватывая себя заголову и вообще делая все жесты, какие приличны человеку, пришедшему вотчаяние.
"Вобраз"! – кричит вдруг неотвязчивая память.
Кобыльников закусывает себе в кровь губу от злости; он опять садится кстолу и опять принимается за капустниковское дело, в надежде заглушить всебе воспоминания вечера.
А за перегородкой возятся хозяева-мещане. Они тоже, по всему видно, воротились из гостей и собираются спать. Слышны вздохи, слышно выниманиеящиков из комодов, слышен шелест какой-то, который всегда сопровождаетраздевание и укладывание. Наконец все стихло.
– Дура ты или нет? – допрашивает хозяин свою хозяйку, – дура ты илинет?
– Ты проспись, пьяница! ты опомнись, какой завтра праздник-то! – усовещивает хозяйка.
– Нет, ты мне скажи: дура ты или нет! – настаивает хозяин.
За перегородкой слышится потрясающее зеванье. Голова Кобыльниковамало-помалу склоняется и, наконец, совсем упадает на капустниковское дело. Ему снится елка, ему снится, что он стоит посреди освещенной залы и чторядом с ним, вместо Наденьки, стоит купец Капустников и просит, а о чем, тому следуют пункты…
НАШ ДРУЖЕСКИЙ ХЛАМ
Когда мы, губернские аристократы, собираемся друг у друга по вечерам, какого рода может быть у нас между собою беседа? Перемываем ли мы косточкисвоих ближних, беседуем ли о существе лежащих на нас обязанностей, сообщаемли друг другу о наших служебных и сердечных bonnes fortunes, о том, например, что сегодня утром был у нас подрядчик Скопищев, а завтра мы ждемзаводчика Белугина и проч. и проч.?
На все эти вопросы я с гордостью могу отвечать, что обыденная, будничная жизнь не составляет и не может составлять достойной канвы длянаших салонных разговоров. Утром, запершись в своих жилых комнатах, мыможем, a la rigue, переворачивать наше грязное белье, беседовать с нашимисекретарями и принимать различного рода антрепренеров, но с той минуты, какмы покидаем жилые комнаты и являемся в наши салоны, все эти неопрятностимгновенно исчезают, подобно тому как исчезают клопы и другие насекомые, гонимые светом дня. Как люди благовоспитанные, мы являемся в наши салоны неиначе, как во фраках, и очень хорошо понимаем, что, находясь в обществе, неимеем права тревожить чье-либо обоняние эманациями нашего заднего двора.
