Со встревоженным сердцем я отправился к королю. В коридоре меня догнала баронесса Имма.
— Афонсо... — первый раз в жизни она назвала меня по имени. Глаза её смотрели умоляюще. — Афонсо! Говорят, король советовался с тобой перед последним аквитанским сражением потому, что в тебе небесный огонь. Ты можешь ему посоветовать... умолить... он хочет выгнать нашу Гимильтруду и жениться на другой!
Моя голова загудела точно от удара. Невероятно! Карл ведь всегда так ласков с женой. Или это только напоказ? А может, супруги просто повздорили, а Имма не поняла. С другой стороны, бегущая и рыдающая Гимильтруда... она всегда казалась мне очень спокойной.
— На какой ещё другой? Вероятно, вы ошиблись, баронесса.
У Иммы из глаз брызнули слёзы:
— На дочери лангобардского короля. Она приехала сейчас с Бертрадой. Афонсо, умоляю, попробуй сказать ему, что нельзя бросать жену, вдруг он послушает тебя...
Карл находился в покоях один. Он стоял спиной к окну и смотрел куда-то сквозь стену. Его карие глаза утратили свою весёлую искорку. Заметив меня, он оживился:
— Пришёл? Ну, бери Августина. Помнишь, на чём мы вчера остановились?
— Да, Ваше Величество.
Я открыл книгу, заложенную пером на правильном месте и начал читать:
— ...Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что называется счастьем, или тем, что — несчастьем. Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Своё в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остаётся ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного провидения нет...
— Да, — сказал король, — истинно так. Великая книга!
Он задумался, снова глядя сквозь стену, глаза его затуманились. Если и можно исполнить просьбу Иммы, то только сейчас. С замирающим от страха сердцем я упал на колени.
— Что ты хочешь просить, Афонсо?
— Королева Гимильтруда... — пробормотал я, понимая, что больше не смогу выдавить ни слова. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Его Величество, нахмурившись, велел:
— Встань и слушай внимательно. Тем, кому Бог дал власть на земле, приходится думать о многом. Подумай сам: если личное счастье властителя мешает спасению его народа, что должен делать властитель?
— Разве... Гимильтруда мешает?
Он продолжал, не услышав моего вопроса:
— Король Лангобардии наш давний враг, хитроумный и сильный. Война с ним потребовала бы много крови. Став нашим родственником, он будет сам заботиться о мире. Так будет хорошо!
Кулаки Карла сжались. Он тяжело задышал. Потом тихо сказал, глядя в сторону:
— Я постараюсь оставить Имму при дворе.
Послышались быстрые шаги. Ещё не войдя в покои, королева Бертрада осведомилась:
— Ты уже оповестил свою красотку? Имей в виду, она должна отбыть в монастырь сегодня же!
— Дорогая матушка! Ты могла бы назвать почтительнее мою жену, родившую к тому же мне сына!
— Позорного горбатого урода? Хотя что ещё могла выродить эта простолюдинка!
— Она из аристократического рода. И мне нашёл её отец. — В голосе Карла послышалось бешенство. Королева-мать тут же сменила тон:
— Я потратила всё лето, проводя переговоры, то с твоим кузеном, Тассилоном, то с его женой. Она сестра этой принцессы, как ты знаешь. Мы вместе с ней ездили в Лангобардию и целый месяц уговаривали её отца. Мне удалось даже получить благословение епископа.
— А благословение папы у тебя есть? — глухо спросил Карл. — Я слышал, что он хочет предать меня анафеме за развод с Гимильтрудой.
Бертрада отмахнулась:
— Не предаст. Он тоже понимает, что мир и союз наших королевств важнее. Ты понимаешь, что это значит? На одной чаше весов лежит твоё тёплое гнёздышко со смазливой бабёнкой и маленьким уродцем, из которого даже нельзя сделать наследника. А на другой — весь христианский мир, всё наше будущее! Рах romana et pax Christi!. Господи! Что это ещё такое? Почему он здесь?
Взгляд королевы упал на меня. Я не успел уйти и стоял, охваченный стыдом и ужасом за всё, что услышал. Бертрада повернулась к сыну:
— Стоило мне уехать, как в доме творится полный хаос. Посторонние люди в королевской опочивальне! Неслыханно! Как он попал сюда?
— Он читает мне вслух. Это же наш новый переписчик, ты что, не помнишь?
— Книжник — так пусть идёт в библиотеку, ему там самое место. А не в королевских покоях!
— Иди, — велел мне Карл, — я позову тебя, когда понадобишься.
Скажу, забегая вперёд, что понадобился я ему очень нескоро.
...Из покоев я вернулся в нашу с матерью каморку. В библиотеку идти было ещё рано. Стоя у крошечного окошка, наблюдал за тем, что происходило на лужайке перед замком. Вот, скрипя, подъехала повозка и остановилась на траве. Оттуда вылезли две монахини в чёрном. Огляделись, пошли к замку. Некоторое время их не было видно, затем они появились снова, ведя под руки закутанную фигуру. Я понял, что это бывшая королева, хотя узнать её в таком виде было невозможно. Монахини помогли ей залезть в повозку. Сели сами, повозка поехала прочь. И тут же из-за стены замка появилось несколько всадников, человек десять. Сделав круг по лужайке, они неторопливо потрусили вслед за повозкой.
Потом перед моим окном показалась незнакомая девушка в зелёном платье с пышными рукавами из красного шёлка. Она с любопытством осматривалась по сторонам.
«Лангобардская принцесса», — подумал я, и стал вспоминать, что мне известно о лангобардах. Они постоянно нападали на Святейший престол. Ещё король Пипин воевал с ними, по просьбе папы. Также я вспомнил, что у них воюют и женщины. Перед битвой они подвязывают под подбородком свои длинные волосы, дабы устрашить противника, принимающего их за длиннобородых мужчин. Оттого и зовутся они «лангобарды» — длиннобородые.
Будто услышав мои мысли, девушка подвязалась пышными локонами, как платком. В этот момент на лужайку выехала Имма на любимой кобылке. Принцесса, заулыбавшись, поприветствовала её, но Имма не ответила на учтивость. Подъехав совсем близко к девушке, она что-то сказала и так пришпорила бедную кобылку, что та с места взяла в галоп и вихрем унеслась к лесу. Принцесса осталась стоять, пряча лицо в ладонях.
Разумеется, Имма не осталась при дворе, что меня очень огорчило. Но и без неё принцесса Дезидерата сполна вкушала недоброжелательность челяди всё время подготовки к свадьбе. Откровенных гадостей никто сделать не рискнул, но недоброе отношение ведь можно почувствовать и без поступков. Не то чтобы все в замке сильно любили Гимильтруду, но Дезидерата, сама того не желая, явилась разрушителем семьи, да к тому же принадлежала к враждебному племени. Сам Карл тоже был с ней холодно учтив, во всяком случае, за обедом, где я мог наблюдать их. Единственным человеком, кого радовало присутствие лангобардки (кроме королевы Бертрады) была моя удивительная родительница.
— Наконец-то Карл совершил что-то дельное, — говорила она, с чувством вонзая иголку в полотно, — ему всё-таки хватило ума послушать свою мать!
Свадьбу сыграли в Майнце на Рождество. Я не большой ценитель подобных событий. Как записал в анналах мой учитель Луций-римлянин, она произошла «с особой торжественностью».
Потом Карл начал путешествовать со всем двором по своим многочисленным виллам. Сомнительное это было развлечение. Мы приезжали в холодные неприветливые строения, с трудом обживали их, только-только привыкали к новому месту, как нужно было опять куда-то перемещаться. Временами я видел бледное печальное личико маленького Пипина. Лишённый матери, он теперь ходил, окружённый няньками.
Дядя Хильдеберт (он же Агафокл) тоже ездил с нами и частенько заходил к моей матери. Они шептались, её лицо после этих шептаний становилось всё более радостным.
Однажды днём я задремал, лёжа на соломе. В палаццо, куда мы приехали вчера, кроватей не знали. Слуги вообще спали в конюшнях. Промаявшись на камнях всю ночь, я сходил поутру на скотный двор и натаскал нам в каморку столько соломы, сколько нужно, чтобы сделать мягкое ложе. Ложе получилось отменным, я решил проверить его и незаметно провалился в дремотное состояние между сном и явью. До меня долетали приглушённые голоса. Говорили мать с дядей.
— Об этом можно было бы только мечтать, — раздался шёпот матери, — но папа?
Ответил приглушённый голос дяди:
— Зависит от того, что такое будет папа к этому времени. Несколько веков назад таких пап толпами пожирали дикие звери в цирках Рима.
