— Значит, идти ей?
— Иван Федорович… Как я могу сказать — идти или нет… Если она в состоянии, пусть сходит.
— Ну что ж, — старик поднялся. — Коли, говоришь, надо, значит, пойдет, — последними словами старик словно хотел снять с себя ответственность.
Леша не возражал. Если ему так легче, пусть будет так.
Мы, наверно, и сами в полной мере не осознаем нашу потрясающую осведомленность в криминальной стороне жизни. Радио, телевидение, газеты, народная молва, собственный печальный опыт — все это дает ту образованность, которая позволяет смело судить о чем бы то ни было. Номера статей Уголовного кодекса, сроки и виды наказаний за те или иные преступления, условия жизни в тюрьмах и лагерях, извращения, которыми насыщены места лишения свободы, оружие разрешенное и оружие запретное, действия наших славных бандитов за рубежом… Кстати, мы гордимся их подвигами там ничуть не меньше, чем победами музыкантов или спортсменов.
Продолжать можно бесконечно.
Все это в нас сидит и, более того, вмешивается в нашу ежедневную жизнь. Эти знания стали частью нашего внутреннего мира, нашей нравственностью. Мы не примем ни одного решения, не произнесем ни единого ответственного слова, не заглянув в потаенную кладовку криминальных знаний. И это уже не просто знания, это уже опыт, жизненная школа, руководство к действию, мораль общества.
Как знать, не превратилась ли и вся огромная страна в скопище разросшихся, неуправляемых банд? И живет она по каким-то странным законам, нигде не изложенным, не утвержденным, по законам, которые возникают в тот самый момент, когда в них появляется надобность… И осуществляют эти законы люди, которые оказываются более многочисленны и безжалостны — вооружены ли они автоматами, гранатометами, должностями или покровительством высших людей государства…
Да, конечно, мы помним и другие времена, более законопослушные, справедливые, хотя люди со странными фамилиями, просочившиеся к власти, убеждают нас в противоположном — дескать, не было таких времен…
Были. И совсем недавно.
Но сегодня, что происходит сегодня — дети с молоком матери впитывают похождения пожирателя женщин Чикатило, живут в атмосфере, насыщенной пороховым дымом, гарью сожженных машин, на улицах, оглашаемых криками умирающих — зарезанных, взорванных, расстрелянных… А десятки миллионов отсидевших влились в общество вместе со своими тюремными, лагерными представлениями о добре и зле, о правде и справедливости, о чести и достоинстве и о том, какими методами можно и должно все это отстаивать…
И отстаивают.
Люди, с многолетним зэковским опытом, не просто придерживаются усвоенных правил в жизни, они несут его в мир, насаждают настойчиво и убежденно, со всей страстностью и искренностью, на которую только способны. И мы впитываем их ценности не потому, что такие уж слабые да безвольные, нет, за их опытом правда жизни, законы выживания в условиях суровых и опасных, надежда уцелеть в том мире, который простирается сразу за нашими окнами…
Катя медленно шла по длинному коридору, пока не увидела на двери табличку с именем хозяина кабинета — следователь Смоковницын. Постояла, отошла к окну, вернулась, но постучать не решилась, присела на стул, приколоченный еще к нескольким таким же стульям — чтобы не украли. Она настороженно рассматривала этот сумрачный коридор, наполненный молчаливой суетой. Из кабинета в кабинет переходили странно одинаковые люди с бумагами, перелистывали эти бумаги, шелестели ими… Лампочки, когда-то подвешенные к потолку, были разбиты, вывернуты или висели перегоревшие, пыльные, засиженные мухами.
Следователь выглянул сам, выпроваживая посетителя.
— Вы ко мне? — спросил он требовательно, заранее недовольным, осуждающим голосом, очевидно, чтобы человек сразу осознал свое незавидное место в жизни, свою зависимость и подневольность.
Катя молча показала повестку.
— А, — протянул он с каким-то недобрым удовлетворением. — Пришли все-таки. Очень хорошо.
— А что, можно было и не приходить?
— Да я уж подумал было, что вы решили отказаться. — Следователь пропустил Катю в кабинет, закрыл дверь, долго, с какой-то церемонностью усаживался за свой стол, будто совершал важный ритуал, от которого многое зависело.
— Отказаться от чего?
— От своих обвинений. — Самим тоном, движением локтей, сдвинутыми бровками следователь дал понять, что не одобряет такое количество вопросов, вопросы здесь должен все-таки задавать он. — Присаживайтесь вон на тот стул, он еще и остыть не успел… Может быть, вам это и понравится. — Смоковницын явно произносил гораздо больше слов, чем требовалось. И хотя ничего существенного не сказал, Катя поняла, что перед нею не союзник, перед нею враг.
Она села рядом с тем стулом, на который указывал следователь. Тот усмехнулся:
— Вам не нравятся теплые стулья?
Катя взглянула на следователя, но не ответила. Наклонила голову к своей сумочке и сцепила на ней пальцы, как бы готовясь переждать, пережить все те испытания, которые ожидали ее в этом кабинете.
Волосы с затылка, из-за ушей длинными прозрачными прядями Смоковницын зачесывал вперед, безуспешно пытаясь прикрыть ими бледную лысину, по цвету напоминающую сырое тесто.
— Сразу меня нашли?
— Да, на дверях написано.
— Что ж вы там сидели… Надо было постучать, — участливо произнес Смоковницын. — Я бы побыстрее выпроводил своего гостя.
— Я слышала голоса… Думала, что вы по делу…
— А мы по делу! — рассмеялся Смоковницын, показав большие желтоватые зубы.
Катя не улыбнулась, не поддержала его усмешливого тона, она еще ниже склонила голову к сумочке, все больше настораживаясь, понимая, что идет подготовка к чему-то неприятному для нее.
— Ну ладно, — сказал Смоковницын, беря со стола тоненькую папочку. — Сейчас разберемся. — Он вчитался в какие-то строчки, перевернул одну страничку, вторую. — Что же это у нас с вами случилось…
— У нас с вами ничего не случилось, — обронила Катя как бы помимо своей воли — она не собиралась ни шутить, ни дерзить, не до того ей было. Просто уточнила из чувства добросовестности.
Смоковницын расхохотался, запрокинув голову, и опять Катя, чуть скосив глаза, увидела его зубы, но теперь уже все, до последнего. Зубы у следователя оказались целыми, но великоватыми, словно повылезали из десен больше, чем требовалось. Смех Смоковницына ей не понравился, ненастоящим показался, надсадным, этим смехом следователь будто пытался погасить ее настороженность, склонить к разговору легкому, необязательному, но откровенному. Хоть и немного прожила Катя на белом свете и нечасто ей приходилось вести беседы с незнакомыми людьми, но она ощутила четко и даже с какой-то обостренностью — неискренен Смоковницын, не то чтобы лебезит, а как бы подлизывается к ней…
— Итак, — проговорил Смоковницын, посерьезнев. — Вы утверждаете, что вас изнасиловали?
Катя вздрогнула от столь жестокого поворота в разговоре и, не поднимая головы, кивнула.
— Как это произошло?
— Там же написано…
— Мне нужны ваши слова, ваши объяснения… То, что написали мусора… Сами понимаете, не может служить достаточным основанием для выводов. Свои подвиги по задержанию этих так называемых насильников они описали весьма красочно… Дело до пальбы дошло… Будто банду какую брали. Если им верить, то всем ордена нужно выдать… и по квартире улучшенной планировки, — пошутил Смоковницын, но не улыбнулся. Был строг и холоден.
— Вам виднее, — обронила Катя.
— Их ведь не было при самом факте изнасилования? Или они все-таки присутствовали?
Катя подняла голову и в упор посмотрела в глаза следователю.
— Это тоже может быть предметом шуток? — негромко спросила она. — Это тоже смешно?
— Что вы! — воскликнул Смоковницын, спохватившись. — Упаси боже! Если я сказал что-то неуместное, простите, пожалуйста. Я только предложил вам рассказать, как все произошло, и только, — он поднял вверх указательный палец.
— Там есть мое заявление…
— Но я должен быть уверен, что написали его именно вы, что ваше отношение к случившемуся не изменилось, что вы не передумали, не вспомнили чего-то такого, что может изменить картину происшедшего… поверьте мне, моему опыту… Так бывает очень часто! А в делах, подобных вашему, в делах об изнасилованиях, так чаще всего и бывает, — Смоковницын скорбно покачал головой, огорченный людским несовершенством.
— Мое отношение к происшедшему не изменилось. Я подтверждаю все, что написано в заявлении.
— Ага. — Смоковницын с каким-то преувеличенным вниманием, напрягшись и сдвинув брови, вчитался в бумаги, подшитые в серую рыхловатую папку. — Ага, — повторил он и осуждающе покачал головой. Катя не поняла — осуждает ли он ее за упрямство или же насильников за совершенное злодейство. — Вам известны имена этих… героев?
