Майор дал разрешение на вылет, и мы снова пошли к домику. Когда мы шли, над нашей головой низко пролетел бомбардировщик.
- Это он? - спросил я.
- Это сосед, - ответил майор, не поднимая головы.
- Откуда вы знаете? Вы ведь даже не посмотрели на него.
- А по звуку, - сказал майор с удивлением, очевидно, поражаясь моей неосведомленности.
- Я узнаю по звуку и собственный самолет, - сказал политрук Дубинин, который шел рядом с нами.
- Он милого узнает по походке, - заметил майор, усмехаясь. Но тут же стал очень серьезен. - Пошел, - сказал он, прислушавшись.
И начался новый пятидесятиминутный тур сдерживаемого изо всех сил волнения.
Прошло десять минут. Мы сидели в домике.
- Поступила радиограмма, - доложил радист. - "Все в порядке. В строю самолетов один".
- Хорошо, - сказал майор.
Теперь будут самые неприятные десять минут. Они будут бомбить и не смогут давать радиограммы.
Я стал перелистывать любовно сделанный альбом - историю части. Здесь были портреты летчиков-орденоносцев, диаграммы боевых вылетов, своих и немецких потерь. Я вздрогнул, когда услышал голос радиста:
- Товарищ майор, поступила радиограмма: "Все в порядке. Задачу выполнили. В строю самолетов один".
- Это хорошо, - сказал майор. - Отбомбились. Теперь будут самые неприятные десять минут. Ведь они у меня пошли без сопровождения.
Майор некоторое время походил по комнате, потом молча вышел. Я пошел за ним. Он погулял по двору, посмотрел на часы, ступил на свой ящик и взялся за бинокль, висевший у него на груди.
- Летит, - сказал он и поднес бинокль к глазам.
Мы пошли на аэродром. И повторилось все то, что я уже видел. Новая тройка шла, почти бежала нам навстречу. Майор торопился к ним.
- Вчера не вернулся один экипаж, - сказал он на быстром ходу. Замечательные ребята! Я еще не теряю надежды. Могут еще прийти. Правда?
- Конечно, - ответил я, - теперь от немцев часто приходят.
- Я тоже так думаю, - сказал майор.
Он остановился и, приложив руки к шлему, стал слушать донесение.
Вечером я разговаривал с первой тройкой, бомбившей аэродром. Уже из штаба армии было получено известие, что наша авиация уничтожила все немецкие самолеты, обнаруженные утром. Настроение у трех молодых людей было приподнятое. День прошел очень хорошо.
Мы сидели в комнате политрука Дубинина - комиссара эскадрильи, опытного, знающего пилота. Он воспитал эту тройку и гордился ею.
- Вот они, наши птенчики! - сказал он. - Летчик сержант Мельников, штурман сержант Гапоненко и стрелок-радист старшина Каверников.
"Птенчики" переглянулись и засмеялись.
Выяснилось, что экипажу самолета шестьдесят два года: Мельникову двадцать три, Каверникову- двадцать, а Гапоненко - девятнадцать.
- Как раз стукнуло шестьдесят два, - заметил Мельников со смехом.
- Да вы, ребята, снимите комбинезоны, - сказал политрук, - здесь жарко. Опустите их до пояса. Как в столовой.
"Птенчики" опустили комбинезоны, и тогда на трех гимнастерках засветились золотом и эмалью три новеньких ордена Красного Знамени.
Я хотел бы рассказать читателям биографии этих молодых храбрецов. Но их нет еще. Их биографии только еще начинаются. Во всяком случае, семьдесят четыре блестящих боевых вылета - прекрасное начало.
Как все было? Они учились. Мельников окончил семилетку. Потом учился в животноводческом техникуме. Мечтал стать музыкантом, но в музыкальный техникум ему не удалось попасть. Потом он работал на лесозаводе и без отрыва от производства учился в аэроклубе.
- Когда к нам приехали летчики, настоящие летчики, отбирать ребят в летную школу, они мне сразу понравились, - сказал Мельников, - вот они, оказывается, какие, летчики... Такие, знаете... эластичные. Они мне здорово понравились с первого раза.
Со своими двумя неразлучными спутниками Мельников познакомился уже в части. Гапоненко кончил десятилетку в кубанской станице. В день окончания школы выпускники гуляли со своими девушками. Был теплый кубанский вечер. Они встретили почтальона. "А, - сказал он, - вот вы где, ребята!.. Вас-то мне и надо". И роздал им всем повестки из военкомата. Уже на другой день девять юношей были в Краснодаре, и всех девятерых зачислили в школу штурманов. Им дали погулять тринадцать дней. Последние тринадцать дней детства. И сразу началась юность.
Гапоненко смотрит на себя, того кубанского, с высоты по крайней мере пятидесяти лет - так много времени ушло за последний год! Смотрит с некоторым даже юмором:
- Я такой был... Жоржик. Волосы челочкой. Кепочка. Одним словом, совсем не то. Вылетел я как-то с инструктором, в школе. Должен был проложить курс. Говорю инструктору: "Подъезжаю к цели". А инструктор обернулся и говорит: "Учтите, курсант: мы не подъезжаем - мы летим".
Каверников был шофером.
- Три года вкручивал это дело, - сказал он хмуро. Потом со сказочной быстротой школа стрелков-радистов, война, первый боевой вылет.
Об этом первом боевом вылете вся тройка говорит с юмором. Но, видно, ребятам было тогда не до юмора.
- Летели и земли не видели, - сказал Мельников.
Прежде чем полететь, распрощались со всеми, сделали распоряжения, как поступить с несложным их имуществом, отдали фотографии любимых девушек. Одним словом, полетели в полном убеждении, что никогда больше не вернутся. А потом привыкли. Ничего. Летают.
- Заядлое дело, - сказал Мельников. - Затянуло.
- Они вам про себя не расскажут, - заметил политрук Дубинин. Смотрите, первый полет был у них в октябре, а сейчас как будто десять лет летают. Талант! Помню, брал их ведомыми в облака. Левый самолет сразу вывалился, а эти, справа, идут. Криво, косо, а все-таки идут. Ну, думаю, оперяются птенчики. А потом как стали летать! Только держись! Один раз немцы хотели их от меня оторвать (а оторвут - значит, конец!). Смотрю, машина Мельникова, как венком, окружена черными разрывами. Но ничего. Молодцы! Шли вперед. Хорошо держали строй! Тогда они и подбили "мессершмитта" под Солнечногорском.
"Птенчики" хмурились.
Им было неловко, что их так хвалят.
15 января 1942 г.
ВОЕННАЯ КАРЬЕРА АЛЬФОНСА ШОЛЯ
Знакомство наше произошло под землей, на глубине трех метров. Было это в землянке, в очень хорошей землянке, являющейся составной частью целого подземного городка в густом еловом лесу, недалеко от Малоярославца
Альфонс Шоль был в немецкой зеленой шинели с ефрейторскими нашивками, ботинках из эрзацкожи и пилотке из эрзацсукна. Альфонс Шоль плакал, размазывая слезы на своем грязном лице большой, грубой рукой с серебряным обручальным кольцом на указательном пальце. Я старался его утешить.
- Вы только на них посмотрите! - говорил Альфонс Шоль, в десятый раз расстегивая шинель и доставая фотографическую карточку. - Это жена и сын.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
