Я заговорил с ней ласково, не подходя слишком близко и держа денежку на вытянутой руке. Здесь было темно, но зато свет не мигал и не колебался, и я разглядел голубенькую танцовщицу: лет ей, похоже, оказалось еще меньше, чем я подумал сначала, не больше пятнадцати. И такого недокормыша я еще никогда не видел! Ручки как палочки, каждую косточку видно.
— Здравствуй, красавица, — сказал я мягко, боясь ее спугнуть. — Ты очень славно танцевала; не бойся, я просто хотел тебе дать монетку за танец. Вот, возьми; купишь себе какой-нибудь подарок. Ведь праздник же, день Всех святых!
Она только хлопала глазами и не подходила ни на шаг. Я уж было решил, что она ничего не понимает на нашем языке — и тут она всхлипнула. Я сперва думал, что ослышался. Какая цыганка будет плакать, если ей подарят золотой?
— Не смейтесь надо мной, добрый сэр, Господь накажет, — голосок у нее был вроде комариного. А глаза — мокрые-мокрые. «Добрый сэр»! Вот это да! И такая она была маленькая, горестная, как мокрый комарик, что со мной что-то случилось… В общем, я хотел ее утешить, вот и ломанулся к ней, наткнувшись на ее бочку и едва не упав. Она было отпрыгнула, но бочка покатилась вперед, стукнула меня под коленки — и я полетел кувырком. Довольно-таки сильно приложило меня об землю, и утешило только одно — сквозь шум в голове я услышал, как девушка смеется. Так странно, резко и тонко, словно не очень-то хорошо знает, как это делается.
Она протянула мне руку — помочь подняться. Я встал сам, красный как рак (вот тебе и «добрый сэр») и тут понял, что золотая монетка укатилась в темноту. Вот глупость-то! Хуже не придумаешь!
Я опустился на колени и начал искать денежку. Косясь на меня, танцовщица сделала то же самое. Какое-то время мы ползали по земле, вернее, по круглым камням мостовой, не глядя друг на друга; наконец она радостно вскрикнула и протянула мне бледно блестящий кружок. Я покачал головой; она продолжала настойчиво совать мне монетку. Я оттолкнул ее руку, потому что начинал сильно злиться на себя — и, кажется, сделал это слишком грубо: она снова шмыгнула носом, свела светлые бровки… Я не-на-вижу, когда женщины плачут! Вот тут я наконец ее и обнял. Не как девушку, а скорее как ребенка, младшую сестренку, которую очень хочется утешить. Я хотел… наверное, извиниться. И думал, что сейчас она меня отпихнет и убежит — так она напряглась в моих руках. Ух, какая она была худая! Деревянный скелет, который стоял у нас в медицинском классе, немногим ей уступал по упитанности.
Но танцовщица не убежала. Наоборот, вся прижалась ко мне, так что я не знал, что и делать. Очень глупое положение, еще увидит кто! Прибавьте к этому, что мы оба стояли на коленках на мостовой, и она держала в руке золотую монетку.
Я совсем растерялся и неуверенно гладил ее по голове; волосы у бедолаги были жесткие, как солома — признак упрямого характера!
— Ну не плачь, пожалуйста, — выдавил я, потому что надо же что-то сказать. — Что тебе сделать хорошего, чтобы ты не плакала? Как тебя хоть зовут?
— Уна, — ответила она чуть слышно, и слово все ушло во всхлип, так что я не понял, правильно ли расслышал. Разве ж это цыганское имя? Хотя кто их знает, цыган, какие у них имена…
— А меня вот — Эрик. Давай-ка встанем на ноги, чего ж на земле сидеть… Холодная она… Так, вот так… Вставай, Уна, вставай… Да что ты все плачешь? Странная ты какая цыганка…
Тут-то нам по глазам и ударил свет огня. Неудачный момент, нечего сказать. Я как раз только что поднялся, держа Уну за талию, а она измочила слезами мне ворот рубашки. И вместе со светом в глаза мой разум тоже просветил некий луч, быстрый, как молния: я понял, что она не цыганка и вовсе. Как же можно было сразу не догадаться? Рыжая, белокожая… С таким именем, с таким выговором… Говорят, цыгане крадут детей?
Кстати о цыганах: здоровенный представитель этого народа — тот самый, лохматый, с трубой — стоял напротив нас с коротким факелом в руке. Я невольно отпрыгнул от девушки так далеко, как только мог; но он на меня и не смотрел. Оскалившись, как собака — зубы у него были по-странному длинные — он рявкнул на Уну на своем цыганском языке. Она, и без того крохотная, как будто уменьшилась еще вдвое и быстро залопотала по-цыгански, со страху снова выронив монетку. Та зазвенела по мостовой и подкатилась к самым ногам лохматого.
Цыган стремительно подхватил ее и сунул за щеку — мне даже показалось сначала, проглотил. И снова рявкнул на танцовщицу — в общем-то, любой, кто нас застал бы, мог бы подумать Бог весть что, но все-таки, все-таки… Очень мне не понравилось, как он похрустывает пальцами, сжимая и разжимая руку, и как девушка невольно подается мне за спину.
Я не видел ее взгляда — и без того мне хватило. Я толком еще не знал, что собираюсь делать; но как бы то ни было, и не думал робеть перед каким-то бродячим цыганом! Меча у меня с собой, конечно, не нашлось — кто же берет оружие на праздник? У пояса болтался только нож для резки мяса, которым я совсем недавно делил оленину для нас с Роландом. За рукоять такого ерундового предмета угрожающе не возьмешься. Поэтому я просто шагнул вперед, заложив большие пальцы за пояс и расправляя плечи (не самые широкие в королевстве, но уж какие есть.)
— Эй, любезный!
Я не знал, как правильно обращаться к цыгану, но рассудил, что чем хуже — тем лучше. Зачем он девушку обижает? Да еще и в присутствии дворянина королевства!
— Отстань от нее. Она тут ни при чем. Это все мои дела, и не тебе вмешиваться.
Тут только он меня как следует разглядел. Наверное, до сего момента думал, что девица связалась с мастеровым или кем-то вроде этого. А тут в глаза цыгану бросилась моя шелковая рубашка (жалко, я котту снял — жарко стало) и красивый пояс, и он прямо в лице изменился.
— Прошу прощения, благородный сэр… Вам, стало быть, моя дочка приглянулась? Так сразу бы и сказали, я разве против, только нельзя ли попозже, ей бы сейчас еще станцевать… Мы люди бедные…
— Бедные ваши души, — отрезал я с отвращением. — Так их и погубить недолго, если девушками торговать. Вот что, цыган: я хочу ее у тебя забрать. Насовсем.
За спиной у меня что-то пискнуло. Должно быть, это была Уна. Но я не оглядывался, чтобы не потерять уверенный вид. А ведь я даже не спросил ее, хочет ли она уйти со мной… Почему-то ни на миг не сомневался, что хочет. Она же так плакала.
— Это моя родная доченька, — живо отозвался цыган, блестя глазами, как торговец на рынке. — Разве же я могу свою малышку в чужие руки отдать? А вдруг вы, благородный сэр, потом заскучаете и выкинете ее на дорогу? Тяжело ей придется, бедной девочке…
Никакая она тебе не доченька, подумал я с отвращением. Но вслух не сказал, конечно.
— Не тяжелей, чем с вами, цыган. И вообще, не лучше ли ее саму спросить, хочет она остаться или уйти со мной? Что скажешь, Уна?
Я обернулся. Рыжая девушка стояла, стиснув руки замочком, как будто молилась; лицо у нее стало такое, словно она сейчас расплачется. Я страшно пожалел, что я не Роланд или хотя бы не Рей. Любой из них показался бы ей надежным. Честным, настоящим защитником… А захочет ли девочка довериться человеку, который только что ползал по земле, споткнувшись о бочку?
Она открыла рот, но никакого звука не получилось. Потом наконец выговорила тонким голоском:
— Не шутите так, добрый сэр. Это… нехорошо.
— Да не шучу я, — я начинал здорово злиться. Что, неужели и она не принимает мои слова всерьез? — В самом деле предлагаю тебе уйти со мной. Будешь жить здесь, в Городе — или в моем феоде, как захочешь. Безо всяких цыган. Будешь сама себе хозяйка.
Теперь сам не помню, что я тогда думал, зачем во все это ввязался. Взял и взвалил на плечи заботу о ком-то, кого час назад увидел в первый раз! Может, потому что эта Уна была так похожа на Алису? Ведь именно тем самым летом у нас с Алисой началось что-то, похожее на настоящую любовь… Ладно, об этом — позже.
А может, я ее просто так пожалел. Нипочему.
Или разозлился, что цыган хотел ее побить, и вступился прежде, чем здраво подумал… Или все это сразу. Как бы то ни было, так, нечаянно, я и сделал, похоже, самый правильный поступок в своей жизни.
Уна постояла еще чуть-чуть — и вдруг упала на колени. Да так стремительно, что я не успел ничего сделать. Первый раз в жизни — и, надеюсь, последний — меня обхватили за ноги руками. Я принялся ее от себя отдирать, злобно шипя, чтобы она, дура, прекратила и перестала позориться, лучше бы честно ответила, хочет уйти или остаться… Но, похоже, и так все было ясно. Я наконец справился с Уной — она оказалась цепкая, как кошка, и понадобилось немало сил, чтобы ее поставить на ноги. Она тяжело дышала и кивала головой, но слов не говорила — как будто не хотела спугнуть удачу. Ее… гм… отец смотрел на нас вполне одобрительно. Как же мне хотелось ему врезать между глаз! Останавливало только, что пока он еще имел над ней какую-то власть.
