столь же четко, как на снегу. После тщательного осмотра следовой цепочки не осталось никаких сомнений: чем или кем бы ни было это существо, оно шло выпрямившись — и на двух ногах.
Уже всерьез обеспокоенные, молодые люди собрали огромную кучу сухих бревен и всю ночь поддерживали ревущее пламя мощного костра, попеременно сменяя друг друга на страже. Около полуночи неведомая тварь вновь спустилась со склона холма, прошла через лес на противоположной стороне поляны, пересекла ручей — и пробыла на том склоне примерно час. Они слышали треск ветвей, когда пришелец продвигался сквозь чащу, и несколько раз он издавал резкий, скрипучий протяжный стон, звучавший по-настоящему зловеще. Тем не менее он не рискнул приблизиться к огню.
Утром оба траппера, обсудив странные события последних тридцати шести часов, договорились, что лучше всего им сегодня же собрать свои заплечные мешки и покинуть ущелье. Им тем легче было решиться на это, потому что, несмотря на множество признаков пушной добычи вокруг, покамест их силки и капканы почти пустовали. Однако сперва все-таки нужно было пройти по линии уже расставленных ловушек: хотя бы для того, чтобы собрать их.
Этим Бауман со спутником и занялись. Все утро они держались вместе, снимая одну ловушку за другой: ни в одной не оказалось добычи.
С того самого момента, как молодые люди вышли из лагеря, у них возникло неприятное ощущение, что за ними следят. Проходя сквозь густой ельник, они иногда слышали треск веток позади себя, а потом, когда на пути им попался участок леса, поросший молодыми соснами, из-за деревьев временами доносился легкий шорох.
В полдень они уже возвращались; до лагеря оставалось не более двух миль. При ярком солнечном свете их ночные страхи казались совершенно нелепыми: ну чего бояться им, двум вооруженным мужчинам, каждый из которых за долгие годы блужданий по лесным дебрям даже в одиночку-то привык успешно противостоять любым опасностям, исходящим от людей, зверей или природной стихии?
Не снятыми оставались еще три ловушки для бобров, ранее поставленные вокруг небольшой заводи в широкой лощине неподалеку. Бауман вызвался сходить за ними, а его товарищ направился в лагерь, чтобы ускорить сборы.
Придя на место, Бауман обнаружил, что во все три ловушки попалось по бобру — причем один из них сумел выдернуть колышек и затащить капкан в бобровый домик. Траппер потратил несколько часов на то, чтобы извлечь оттуда этого бобра, а потом освежевать всех трех, и когда он наконец двинулся к месту ночлега, то с некоторым беспокойством отметил, как низко успело опуститься солнце.
Путь к лагерю лежал под широко раскинувшимися ветвями огромных деревьев. Бауман спешил изо всех сил: тишина и запустение леса словно бы давили на него. Его ноги бесшумно ступали по толстому слою сосновой хвои, а косые лучи вечернего солнца, пробиваясь между колоннами древесных стволов, не развеивали полумрак, в котором с трудом можно было рассмотреть то, что находилось на сколько-нибудь удаленном расстоянии. Ничто не могло нарушить призрачную тишину, которая в часы безветрия всегда окутывает мрачные своды первобытных лесов.
Наконец траппер подошел к окраине небольшой поляны, где располагался их лагерь. Он еще издали окликнул своего товарища, но не получил ответа.
Огонь погас, хотя тонкая струйка синего дыма, клубясь, все еще поднималась над кострищем. Вокруг лежало их снаряжение, как полностью упакованное, так и разбросанное.
Сначала Бауман никого не увидел; он крикнул снова, но по-прежнему не получил ответа на свой зов. Выйдя на поляну, он позвал своего друга третий раз — и только тут увидел его тело, распростертое на земле рядом с толстым стволом упавшей ели. Подбежав к нему, испуганный зверолов обнаружил, что тело еще теплое, но шея сломана, а на горле видны четыре большие отметины от клыков.
Следы таинственной зверочеловеческой твари, глубоко отпечатавшиеся в грунте, рассказали Бауману, что тут произошло.
Несчастный парень, закончив упаковывать вещи, сел на еловый ствол лицом к костру, а спиной к густому лесу, и ждал своего товарища. В ту же минуту его чудовищный противник, который, должно быть, все это время скрывался в зарослях неподалеку, ожидая возможности застать одного из них неподготовленным к нападению, беззвучно подошел сзади, ступая длинными бесшумными шагами и, по-видимому, как прежде, все время держась на двух ногах. Очевидно, он сумел остаться незамеченным вплоть до того мгновения, как поравнялся с человеком. Тогда он сломал трапперу шею, с силой оттянув его голову назад своими передними конечностями, и в тот же миг впился зубами ему в горло.
Он не глодал тело, но, по-видимому, резвился вокруг него в необузданном свирепом веселье, время от времени перекатываясь по трупу; а затем убежал прочь, вернулся в глубины лесных дебрей, куда не достигает никакой шум.
Бауман, крайне растерянный и полагающий, что существо, с которым ему пришлось иметь дело, было не зверем, а «чем-то наполовину» — получеловеком, полудьяволом, каким-то огромным чудовищным гоблином, — бросил все, кроме своей винтовки, и торопливо устремился вниз по ущелью. Он не останавливался, пока не достиг бобрового луга, где все еще паслись стреноженные пони. Сев верхом, он гнал коня вперед всю ночь, пока не убедился, что его никто не преследует…
Перевод Григория Панченко
Эдвард Верролл Лукас. Покинутая
Эдвард Верролл Лукас (1868–1938), друг Барри, Милна и Конан Дойла — с последним его объединяли не только литературные интересы, но также страсть к крикету, — был автором успешным, известным и очень плодовитым. По словам одного из своих коллег, он «написал больше слов, чем произнес вслух», — и вовсе не потому, что слыл молчуном.
Лукас считался прежде всего юмористом, о чем свидетельствует многолетняя карьера в знаменитом журнале «Панч». Однако знатоки его творчества отмечали, что в основе того — бурно работающая фантазия: писатель, начиная обдумывать какую-либо идею, почти мгновенно представлял, как она будет выглядеть в необычном ракурсе. Чаще всего действительно в комическом, но бывало и наоборот. Поэтому такая фантастика о возможности связи с тем, кто уже ушел за последний рубеж, для Лукаса не менее характерна, чем озорные фельетоны.
А вот когда он сам ушел за этот рубеж, современники связью с ним высокомерно пренебрегли, поспешив перевести в категорию забытых литераторов. Причиной тому была присущая эпохе уверенность в том, что для вечности предназначены лишь романы, а «малый жанр», несравненным мастером которого являлся покойный писатель, представляет собой нечто сиюминутное, обреченное на скорое забвение. Но у нас нет причин соглашаться с этим несколько снобистским мнением: рассказы Лукаса по сей день куда живее многих и
