вышли вчистую, как добираться дальше − неведомо, что есть и как жить в чужих местах − непонятно. Такой путешественник себе поперек зависает в пространстве, а потом – не сразу, медленно, неуклонно – откатывается вспять, туда, откуда ехал, туда, где жизнь ясна и знакома, где можно существовать дальше. Иногда предпринимает он новую попытку – собирает деньги на билет, едет. И снова возвращается обратно. И эти люди − какая-то часть общества, и они должны составлять некую страту, но какую? Статистики и социологи о том умалчивают, оставляя решать вопрос представителям транспортной линейной милиции и участковым на местах.
А ведь были ещё туристы, люди, напялившие какие-то обноски и отправившиеся с ночи субботы, на весь свой единственный кровный выходной, в лес, чтобы сидеть у костра, петь глупые, хоть весёлые песни.
Ну что кругом творится,
И как земля вертится,
Не стало в магазинах ни хрена.
Не стало ни тушёнки,
Ни пшёнки, ни сгущёнки —
Всё сожрала туристская голодная шпана.
Болельщики на стадионе «Динамо».
Фотография сделана с борта самолёта-«кукурузника», что не удивительно – шестидесятые годы, Хрущёв
Это мелкое биение, затухание огромных волн, наподобие прилива и отлива. И везде присутствует цикличность: полёт в космос и обратно, выезд на природу и возвращение в город.
Вспоминая о послевоенном времени Константин Ваншенкин вспоминает футбол: «И ведь что поразительно, о чем нельзя не сказать! Стадион “Динамо” делал полные сборы при встрече всех московских команд друг с другом, также с тбилисцами, а кроме того, с каким-либо иногородним клубом, нашумевшим в текущем сезоне, будь то “Зенит”, куйбышевские “Крылышки” или кишиневская “Молдова”. На многие игры просто невозможно было попасть: эти завихрения толпы – от метро до касс, эти гроздья мальчишек на железной ограде!
И в то же время театры были вполне доступны. Малый, МХАТ, Большой. Билеты туда даже распространяли по предприятиям и институтам! И это при том, что еще не покинули сцену выдающиеся корифеи. Как это сочетать, чем объяснить поистине всенародный послевоенный порыв на трибуны стадиона? Жаждой борьбы, непредсказуемостью исхода, потребностью в многотысячном единении?».
Это верно – и жажда борьбы, и потребность в единении. Но и в самой игре, хватит взглянуть на поле, можно увидеть тот же самый принцип: от одних ворот до других, и обратно, и от тех до этих.
XX век взметнул столько волн, что они никак не могли успокоиться, только делались тише, спадали, возникали новые. Первая мировая война – огромные людские массы перекатываются по Европе, тут и русские – армии, переселенцы, потом возвращение кого с фронта, кого из плена. Потом война гражданская – то же перекатывание человеческих волн, некоторые из которых ушли далеко, откатились в Европу. Уничтожение деревни, индустриализация – массы людей двинулись в города, массы отправились или отправлены на строительство. И высылки, и лагеря, и затем возвращение. И опять война – отступление, наступление. Вперёд и вспять. Целые народы двинулись в иные места – калмыки, чеченцы. И не каждый народ по своей воле.
Футбол давал возможность постепенно утишить, свести на нет инерцию этих волн. Так на китайской пагоде установлен бак с водой, чтобы сглаживать, укачивая, движение ветра.
У Бориса Слуцкого есть удивительные стихи и о футболе.
Тяжелый китель на плечах влача,
лицом являя грустную солидность,
я занял очередь у врача,
который подтверждает инвалидность.
А вас комиссовали или нет?
А вы в тех поликлиниках бывали,
когда бюджет,
как танк на перевале:
миг – и по скалам скатится бюджет?
Я не хочу затягивать рассказ
про эту смесь протеза и протеста,
про кислый дух бракованного теста,
из коего повылепили нас.
В той очереди он встретил человека, которого било колотьём, должно быть, от контузии. И на прямой вопрос: так всегда? – человек ответил: на футболе он перестаёт. Такая вот послевоенная баллада.
Бывали дни, когда к Петровскому парку устремлялись людские потоки. Болельщики ехали, шли, добирались до стадиона «Динамо», смотрели матч, где на поле перемещались команды, а потом ехали и шли от Петровского парка в центр. И Ленинградский проспект был полностью занят болельщиками – троллейбусы и трамваи везли только их, только в одну сторону, никакого постороннего транспорта не было. В метро тоже ехали одни болельщики.
О тех временах вспоминают, как вспоминают о счастье, которого ты коснулся, и теперь не в силах забыть: «Тогда, после войны, на футболистах были длинные и широкие трусы, почти шаровары. Сейчас бы это выглядело комичным, а тогда ничуть: кто длинноног и строен, все равно было видно. Футболки с воротничком и длинным рукавом (Башашкин рукава всегда закатывал). Высокие гетры и обязательные щитки под ними. Сейчас футболист, играющий без щитков, со спущенными гетрами, напоминает мне женщину, не носящую лифчика. И то, и другое − веяние времени.
Вратари стояли в кепках. Помните знаменитую кепку Яшина? Теперь вратарских кепок не встретишь. Почему? Объяснение простое: раньше играли при дневном освещении и один тайм, как правило, против солнца. Мощные осветительные устройства появились позднее».
Кроме того, это было зрелище. Теперь не то. И волн до времени нет. Может, оно и к лучшему, мирная жизнь. Волны затухают, затухли. Освоили целину, Ангару разгородили плотиной, в космос летают, будто ходят в магазин по соседству за хлебом и солью. Крупные несчастья ушли, остались мелкие неурядицы, жить бы да радоваться. И чего, спрашивается, не жилось?
История одной любви, или Как это всё было на самом деле
Рассказ закройщика
Ну, была она жуткою шельмою,
Надевалась в джерси и в мохер,
И звалась эта дамочка Шейлою,
На гнилой иностранный манер.
Отличалась упрямством отчаянным —
Что захочем, мол, то и возьмём…
Её маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.
Было всё – и приютская коечка,
И засъёмочки в профиль и в фас,
А по ей и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка – маде ин Франс!
Не стирала по знакомым пелёнки,
А служила в ателье на приёмке,
Оформляла исключительно шибко
И очки ещё носила для шика.
И оправа на очках роговая —
Словом, дамочка вполне роковая,
