— Не уверен, сударыня. Слишком уж рано они принялись за расправу. Страна, видите ли, охвачена патриотизмом, показала свое единство, и — обыски… Притом у депутата!
— Вы позволите мне подождать у вас?
— Разумеется. У нас с Карлом если не все, то многое общее. — И, показывая, что о ее делах он знает, спросил: — А в пансионе аресты продолжаются?
— Формально русских выселили. Но мы обязаны каждое утро являться в полицайревир и вымаливать отсрочку еще на день.
— И конечно, комиссар, порядочная скотина, издевается над вами?
— Я бы все, кажется, перенесла, — заметила Коллонтай, — если бы не сын: он совершенно неопытен.
— Сударыня, эту школу проходят все — кто раньше, кто позже. То есть те, у кого в душе потребность бороться.
В разговоре время прошло незаметно, хотя Теодор несколько раз вынимал из кармана часы и тревожно поглядывал на дверь.
Наконец вернулся Карл с усталым лицом и темными кругами под глазами. При виде Коллонтай он неловко усмехнулся:
— Мне назначено, видимо, быть героем многих еще происшествий.
Оба засыпали его вопросами:
— Чем все закончилось? Ушли? Ничего не взяли?
Он усмехнулся снова:
— Найти в квартире левого депутата компрометирующие документы — на это рассчитывать они не могли. Просто это была их визитная карточка, предостережение на будущее.
— И все же решиться на обыск у члена рейхстага… — заметила Коллонтай. — Ведь немцы такие законники.
— Законничество и война, Александра Михаловна, — в его лице мелькнуло что-то покровительственно доброе, словно он поучал неопытную милую девушку, — вещи несовместимые. В Берлине военное положение, так?
— Но вашу неприкосновенность никто же не отменил!
— Мотивировки и оправдание — дело последнее. Им прежде всего надо действовать. Не забывайте: накануне войны я ездил во Францию. Темой моих выступлений была солидарность рабочих всех стран… В досье министерства внутренних дел это есть? Я думаю даже, что яростные мои нападки во фракции против кредитов тоже попали уже в досье… А ты как полагаешь, Тедель?
Теодор, пытливо смотревший на брата, чуть покачнулся на упругих ногах.
— То есть во фракции нашлись добровольные информаторы?
— Ну, утверждать это у меня нет пока оснований.
— Но, милый друг, тут нужна последовательность.
— Вот ее как раз у меня и не осталось, — рассмеялся Либкнехт. И тут же резко, словно с вызовом, пояснил — Я, голосующий за кредиты на войну, — последовательно? Да?! Не сумасшествие разве?
— Не будем сейчас об этом, — мягко остановил его брат. — Лучше расскажи, как они орудовали у тебя?
— Да, Карл, — поддержала его Коллонтай. — Любопытен их почерк.
— Русская революционерка могла бы без труда сама нарисовать такую картину… Ну, пришли с грохотом, с криками — пускай все в округе знают, что в Берлине не шутят. Соне приказали стать лицом к стене и держать руки сзади. Когда начали выбрасывать все из ящиков, она не выдержала было. Тогда тип какой-то приставил к ее виску револьвер.
— А дети как вели себя? — спросил Теодор.
— Гельми запротестовал, но дальше слов «Как вы смеете?!» дело не пошло. Еще хорошо, что руки им не скрутили, просто выгнали из кабинета… Ничего не нашли, но предупреждение сделано: мне как бы предписывают держаться лояльно. Но на нелегальное совещание я все же поеду, так? И на другое и третье совещание — тоже? Словом, начинается совсем особая полоса, это надо понять… А пока что, фрау Коллонтай, займемся вашими делами — ведь у вас ко мне дело?
В тот день он ходил хлопотать за нее в несколько мест: выяснил, в какой лагерь отправляют задержанных русских, где находится лагерь и еще много другого.
Прощаясь, Либкнехт взял с нее слово, что в ближайшие дни она к ним придет.
— За вами же, Карл, теперь наблюдают, и вдруг какая-то русская, человек во всех отношениях сомнительный…
— Мой дом открыт, как и прежде, для всех, тем более для друзей, — ответил он независимо и с подчеркнутой сердечностью попрощался.
X
Соня Либкнехт была полна тревоги за Карла, за брата в Льеже, за родителей. Война раскидала членов семьи в разные стороны. Не только собраться всем, но и получить сведения друг о друге не было теперь никакой возможности. Тем не менее в присутствии друзей Соня выглядела жизнерадостной и спокойной.
Дело было, вероятно, в самой ее натуре, в бьющем через край жизнелюбии. Дело было и в том, с каким тактом она вошла в дом Либкнехтов.
Первой жены, Юлии Парадис, Карл Либкнехт лишился три года назад. На руках у него осталось трое детей. Либкнехты и Парадисы были связаны долгой дружбой. В годы, когда складывается характер и формируются взгляды, именно Юлия стояла рядом с Карлом и была поверенной его мыслей.
Но русскую студентку с живыми темными глазами и прелестной кругло головкой, жадную до искусства, политики, социальных наук, студентку, которая, как и многие девушки из России, приехала в Германию учиться, Либкнехт узнал за несколько лет до того, как семью его постигла беда. Нити общности, тяготения протянулись с той и с другой стороны. Со съезда ли в Штутгарте или из Лейпцига, где после выхода его книги «Милитаризм и антимилитаризм» был затеян шумный процесс против него, с курорта ли, где его поразила красота природы, Либкнехт слал ей то открытку с изображением бурлящего водопада, то письмо с отчетом обо всем, что случилось с ним, то просто весточку о себе: жил там-то, провел судебное дело, которое длилось три дня и закончилось победой защиты, вспоминаю о вас. Всегда вспоминаю с симпатией и нежностью.
Так, ступень за ступенью, в жизнь его входило существо, полное молодого очарования и жизнелюбия, полное веры в то дело, которому посвятил себя Либкнехт.
Общаясь с Соней, Либкнехт не позволял себе ни одного неловкого или неточного слова по отношению к женщине, с которой был связан прочными узами. Но и от Софьи Рысс требовалась крайняя деликатность во всем, что касалось его семьи. Все было ему дорого, и ко всему он был очень чувствителен.
Когда Юлия Парадис умерла, когда спустя год после этого зашла речь о том, чтобы женой его стала Соня, она, давая согласие, поняла, что берет на себя очень серьезные обязательства и перед ним — революционером, страстным борцом, и перед его детьми.
Понятия отцовского долга и отцовской любви слились в душе Либкнехта в одно. Оставшись без матери, дети должны были расти так, чтобы другая женщина, войдя в семью, не задела их внутренних прав и не поколебала веру в людей.
Чутьем преданного человека Соня ощутила это с первых дней. Напряженный, ищущий, с пытливой душой Гельми; мягкий, добродушно смотрящий сквозь очки, но при этом остро наблюдательный Роберт; девочка Вера с глазами, горящими интересом ко всем, соединявшая в себе деятельный дух и добросердечие, — все представляло собой мир большой и сложный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
