5. И не знаю, чему мне удивляться более — кротости ли одного или послушанию другого? Ибо Аммиан избегал власти и хотел лучше быть послушником, чем начальствовать, увидев опасность руководительства. А великий Евсевий, хотя на протяжении долгого времени избегал общения с людьми, тем не менее послушался убеждений Аммиана. Уловленный сетями любви, он принял на себя попечение о стаде Христовом и управлял хором подвижников, не нуждаясь для наставления их в обильных речах. Потому что ему было достаточно только показаться, чтобы и самого ленивого побудить к усердному шествию по пути добродетели. Видевшие его говорят, что он постоянно имел лик серьёзный, которого довольно было для того, чтобы возбудить страх в смотревших на него. Сам он принимал пищу через три и четыре дня, а живущим с ним инокам велел принимать через день. Он увещевал их постоянно беседовать с Богом и не оставлять никакого времени свободным от этого занятия: то совершать общие определённые службы, то, в промежуток между ними, поодиночке, под тенью какого‑либо дерева, или на какой‑нибудь скале, и вообще всюду, где каждый вкушал безмолвие, стоя или лежа на земле, молиться Господу и искать спасения. Таким образом он каждую часть тела приучал к добродетели, так чтобы они делали только то, что повелевает духовное разумение.
6. Чтобы сделать это очевидным для всех, упомяну об одном из переданных мне рассказов. Однажды он и дивный Аммиан сидели на скале; один читал повествование Божественного Евангелия, а другой объяснял смысл неясных мест. В это же время некоторые из окрестных жителей возделывали землю в близлежащей долине; великий Евсевий отвлёкся этим зрелищем. Дивный Аммиан, прочитав из Евангелия одно место, стал спрашивать объяснение его. А великий Евсевий попросил повторить чтение. На это Аммиан сказал:"Естественно, что ты ничего не услышал, потому что наслаждался созерцанием возделывающих землю". С тех пор Евсевий установил правило для очей своих: никогда не смотреть ни на это поле, ни на красоту небесную, ни на хоровод звёзд, но назначил себе очень узкую тропинку (которая, как говорят, была шириной в пядь), ведущую к дому молитвы, и вне её уже не позволял себе ходить. Говорят, что по этому правилу жил он более сорок лет. А чтобы, после его решения, какая‑нибудь необходимость не отвлекла вновь его взгляда, он наложил на поясницу железный пояс и надел на шею весьма тяжелую цепь, и пояс соединил с ней также цепью, чтобы, согнувшись таким образом, он был вынужден постоянно смотреть в землю. Столь великому наказанию он подверг себя за взгляд на тех земледельцев!
7. Мне об этом рассказывали и многие другие, писавшие его историю и хорошо знавшие всё, относящееся к нему; но то же самое повествование о нём поведал и великий старец Акакий, о котором я упоминал раньше. По словам Акакия, однажды увидев согбенного Евсевия, он спросил его: какую пользу думает он получить из того, что не позволяет себе смотреть ни на небо, ни даже на близлежащее поле и не позволяет себе ходить нигде, кроме этой узкой тропы? На такой вопрос Евсевий ответил:"Эту хитрость употребляю я против козней лукавого беса. Чтобы диавол не вёл брань против меня в главном, пытаясь похитить целомудрие и справедливость, возбуждая гнев, возжигая похоть, стараясь воспламенить гордость и спесь и многое другое замышляя против моей души, я пытаюсь направить его на эти незначительные вещи. Ведь даже одержав победу здесь, он приобретёт не много прибыли, а будучи побеждён, терпит большее посрамление, так как не смог одолеть меня и в мелочах. Такую брань я считаю безопаснее, потому что вовлеченный в неё терпит малый ущерб. Ибо какой вред посмотреть на небо или устремить взоры к небу? На это‑то я и перенёс брань, потому что здесь он не может ни сокрушить, ни погубить меня. Не смертоносны те стрелы, которые не имеют железных наконечников". Это, по словам великого Акакия, слышал он от самого Евсевия, восхитившись его мудростью и удивившись его воинским мужеством и опытностью. Поэтому он и передал этот рассказ, как удивительный и достопамятный для всех, кто хочет знать о таких вещах.
8. Подобная слава Евсевия, распространившись повсюду, привлекла к нему всех любителей добродетели. Пришли агнцы прекрасного стада божественного Иулиана, историю которого мы изложили прежде. Когда сей дивный муж, достигнув конца этой жизни, перешел в жизнь лучшую, то к великому Евсевию прибыли Иаков Персиянин и Агриппа — предстоятели того стада, признав, что лучше быть под хорошим управлением, чем самим управлять. Что касается Иакова, о котором и прежде я уже упоминал, поведав немного о его добродетели, то теперь самое время представить доказательство его высокого любомудрия. Богочестивый Евсевий, отходя от сей жизни, поручил ему начальствовать над своим стадом, но он решительно отказался от этой заботы, хотя все желали быть под его попечением; поэтому Иаков пришел в другое стадо, желая лучше пастись, чем пасти, и, прожив там много времени, окончил таким образом земную жизнь свою. Итак, то начальствование принял на себя Агриппа, муж, украшенный и многими другими добродетелями, но особенно блиставший душевной чистотой, вследствие которой он удостоился созерцать Божественную красоту и, пылая огнём любви к ней, непрестанно орошал ланиты свои слезами.
9. Когда и он, долгое время управляя тем избранным Божиим стадом, окончил жизнь, тогда начальствование принял божественный Давид, которого и я удостоился видеть, — муж истинно, как говорит Апостол, «умертвивший земные члены» (Кол.3,5) свои. Ибо он настолько воспринял учение великого Евсевия, что прожил в том убежище сорок пять лет — и всё это время прожил без ропота и гнева. Да и когда он был предводителем иноков, никто никогда не видел побеждённым его этой страстью, хотя, конечно, было чрезвычайно много случаев, вынуждающих к тому. Сто пятьдесят мужей пасомы были его десницей; из них одни были совершенны в добродетели и подражали жизни ангельской, а другие, едва оперившись, только еще учились взлетать и порхать над землей. И несмотря на большое количество еще только постигающих Божественные науки и, конечно, в чем‑либо погрешающих (ибо нелегко недавно вступившему на сей путь исполнять всё в точности), этот Божий муж пребыл неизменным, словно он был существом бестелесным и словно не было никакого случая, могущего возбудить в нём гнев.
10. Об этом я узнал не только по слухам, но и по собственному опыту. Некогда, пожелав посмотреть на то стадо, я отправился туда, имея и других сообщников, любящих жизнь, подобную моей. Прожив у этого боголюбивого мужа целую неделю, мы ни разу не видели перемены в его лице: оно не покрывалось ни радостью, ни угрюмостью, и взор его был постоянно одинаков — не суровый и не смеющийся, ибо глаза его всегда излучали внутреннюю гармонию. Уже одно это ясно показывало покой его души. Но, быть может, кто‑нибудь подумает, что мы видели его таким тогда, когда не было никакой причины к смятению? Поэтому я считаю необходимым рассказать, что произошло при нас. Этот божественный муж сидел с нами, беседуя о любомудрии и исследуя вершины Евангельской жизни. Во время беседы некто Олимпий, по происхождению римлянин, а по образу жизни достойный всяческого уважения, почтенный саном священства и занимающий второе место в управлении монастырём, пришел к нему и стал упрекать этого божественного Давида, говоря, что кротость его вредна для всех, и называя его снисходительность общим злом, а возвышенное любомудрие — не кротостью, но безумием. Он же, словно имея адамантову душу, выслушал эти слова, не уязвляясь, хотя и сказаны они были для того, чтобы его уязвить: не изменился в лице и не прервал текущего разговора, но кротким голосом и словами, выражающими ясность души, отослал того старца, обещая ему исправить то, на что он указал."А я, — сказал Давид, — беседую, как видишь, с пришедшими к нам, считая это своим необходимым долгом".
11. Каким иным образом можно лучше показать кротость души? Тот, кому было вверено первенство, терпеливо перенёс такую дерзость со стороны занимающего второе после него место, притом в присутствии посторонних, слышавших укоризны, и не выказал никакого возмущения или признаков гнева. Какую же высоту мужества и терпения явил он! Ведь и божественный Павел, принимая во внимание слабость человеческой природы, соизмеряет с ней законоположение, изрекая: «гневаясь, не согрешайте; солнце да не зайдет во гневе вашем» (Еф.4,26). Ибо зная естественные (а не произвольные) движения яростного начала души, он не хочет законополагать того, что весьма трудно, и даже почти невозможно; но при естественных побуждениях природы и буре гнева он назначает срок в один день, повелевая подавить разумом и как бы уздой его обуздать гнев, не дозволяя ему выйти из положенных пределов. А сей Божий муж подвизался свыше положенных законов и превысил установленные пределы естества, не позволив себе не только до вечера возмущаться гневом, но даже слегка смутиться. И всё это — плод его совместной жизни с великим Евсевием.
