Bois de Boulogne[28].
Весь день суетились лакеи Pre-Catelan, устраивали длинные столы, принимали заказы по телефону, считали стулья, засовывали карточки в бокалы.
К девяти часам начался съезд.
* * *
Распахнулись дверцы мотора. Вытянулась лапка, ярко-розовая.
– Чукишш, – зашуршали какие-то перья. Вытянулась вторая лапка, и гигантская пестрая птица вылезла и отряхнулась.
Она была голенастой породы, потому что лапы ее были длинны и тонки. Вроде цапли. На головке пестрый хохолок. Оперение – черное с золотом и длинный алый хвост.
Птица, осторожно вытягивая лапы, сделала несколько шагов, остановилась и, повернув хохолок, пискнула.
К ней тотчас подбежал ее самец – черный с коротким хвостом, вроде трясогузки или человека во фраке.
– Мадам Санвиль, – сказал кто-то в толпе.
Птица, вытягивая розовые лапки и шевеля хохолком, вошла в ресторан.
Из другого мотора вытянулась зеленая лапка и выпорхнула маленькая полевая курочка. Закружилась, побежала не в ту сторону.
– Кэ-кэ-кэ-кэ…
Две трясогузки, с трудом поспевая, загнали ее в ресторан.
– Квик! Квик!
Сердито поворачивая клювом, вылезла старая цесарка и, перебирая серыми ввернутыми внутрь лапами, пошла по желтой дорожке.
– Квик!
Золотые цапли, с оранжевыми крапинками, зеленые какаду с черными хвостами, голубые колибри с серебряными лапками, райские птички с тысячецветным оперением вылезают, выпархивают, выпрыгивают.
Сопровождающие их самцы как будто слегка смущены.
У них ведь почти человеческий вид. Человеку выступать рядом с птицей все-таки немножко совестно. Но они оглядываются кругом и быстро успокаиваются. Лица из смущенных делаются гордыми.
– Моя коноплянка не хуже любого какаду. Золото, изумруды, бриллиантовые лапки, жемчужные шейки, сапфирные крылышки, серебряные хвостики.
– Курлык!
* * *
Сколько было хлопот, приготовлений, разговоров, стараний, сколько было пролито настоящих, человеческих слез и потрачено человеческого труда, чтобы к этому великому моменту, к этому самому модному дню Парижа переделать человеческую самку в птичью.
Сколько отдано за счастье быть птицей. Гарун аль-Рашид! Старый дурак! Радуйся, что забыл «Мутабор».
Вот эта розовая фламинго с золочеными крылышками и самоцветным хохолком, наверное, изменила унылой трясогузке с печальными человеческими глазами, которая устало, провожает ее на заплетающихся лапах. Изменила с красноклювым, седоперым снегирем. Снегирь, может быть, пошел на подлог или шантаж, чтобы позолотить ей крылышки, и круглые глаза его озабочены, как бы все это дельце не выплыло наружу.
Райская птичка весело подпрыгивает, отряжая шуршащие перышки… Женщина всегда держит себя так, как того требует ее туалет, и райская птичка распушила веером пестро-сверкающий хвост и тихо, чуть слышно, вопросительно курлычет изумрудным горлышком:
– Eh bien? Eh bien?[29]
Она подбила на какую-нибудь крупную гадость тоскливо бредущую за ней черноносую ворону.
– Что поделаешь! Должен же кто-нибудь заплатить за этот момент, за это счастье быть хоть один вечер птицей.
Суетятся распаренные лакеи, с трудом протискиваются между голыми женскими спинами и пестрыми птичьими хохлами, льют рыбный соус на трясогузкину плешь, и звякает оркестр новый любимый фокстрот.
Розовая фламинго с золочеными крылышками клюет и переворачивает на тарелке подсунутого ей (сегодня все слопают!) гнилого рака. Седоперый снегирь кормит ее, как настоящий птичий самец, сам только изредка опуская клюв в тарелку. Унылая трясогузка смотрит на самоцветный радостный хохолок своей фламинго печальными человеческими глазами, сдвигает брови, хочет что-то понять, что-то сказать, что-то вспомнить – и не может.
Хоть бы кто-нибудь напомнил ему!
Перья, хвосты, клювы… Звякает фокстрот… и болит сердце, и не может вспомнить чародейного слова.
– Му-та-бор!
Вот сейчас… сейчас еще минута, и он, может быть, вспомнит:
– Му-та-бор…
Наука и жизнь
В октябре Париж наполняется.
Возвращаются купальщики и водоглотальщики с гор, из долин, из лесов и с морских берегов.
Гордятся загорелыми лицами и тренированными фигурами.
Но те, которые никуда не попали и просидели лето в Париже, перекозыряли всяких купальщиков. Купили себе на шесть франков побольше пудры и наохрили себе лица так, что даже солнце пугается.
– Ей-Богу, – говорит, – я бы так не сумело!
Оставшиеся вообще господа положения. Живут обычным и привычным темпом и чувствуют себя дома.
Приехавшие скачут рядом и никак в ногу попасть не могут.
На водах приучили их вставать в пять часов утра.
Ну, посудите сами, – что может делать человек в Париже в пять часов утра?
Все закрыто; из всех комнат густой или звонкий храп.
Курортные врачи советуют:
– Вставайте в пять часов и идите гулять в Булонский лес.
Чего проще?
– С удовольствием, господин доктор, только вы, пожалуйста, сами разбудите мою консьержку в пять часов. Или возьмите на себя ответственность за все последствия.
Конечно, наука не может входить в сношения с консьержкой.
Наука только предписывает, а уж отдуваться должны сами.
В конце концов можно ко всему примениться. Что такое, в сущности, прогулка?
Прогулка есть движение на свежем воздухе.
Значит, открывайте окно и дрыгайте перед ним ногами от пяти до шести с половиной часов утра.
При прогулке наука советует ни о чем не думать, потому что усиленная мозговая деятельность мешает правильному кровообращению, без которого всей затее грош цена.
Так вот, значит, ни о чем не думайте.
Потом, по крайней мере за час до завтрака, вы должны снова прекратить думать.
Потому что желудок не может работать, если вы устроите себе приток крови к мозгу.
Дело ясное.
Во время еды молчите и дышите носом, как можно сильнее.
Наука требует.
Каждый кусок вы должны пережевывать не меньше тридцати раз. Можете про себя считать:
– Раз, два, три…
– Анна Николаевна, какая вы сегодня задумчивая!
– Шесть, семь, восемь…
– Анна Николаевна! Ну, хоть улыбнитесь!
– Одиннадцать, двенадцать…
– Господа, не разговаривайте с Анной Николаевной! Ее мысли далеко-далеко!..
– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
– Я догадываюсь, о ком она думает.
– Двадцать девять, тридцать. Что?
– В каком курорте вы провели лето?
– После завтрака я вам отвечу. Сейчас мне думать нельзя. Раз, два, три…
Есть наука велит осторожно. Нельзя ничего соленого, горького, кислого и сладкого.
Но самая вредная пища – пресная и безвкусная, ибо она не вызывает необходимого выделения желудочного сока…
– Что же тогда есть?
– Как вам сказать… Вы можете есть соду, только, конечно, в самом небольшом количестве. Впрочем, недавно в одной клинике производились опыты кормления содой петуха. На третий день петуха затошнило, и затем наблюдалось сильное выпадение перьев.
– Господи! А вдруг я тоже перья растеряю?
– Так что нужно быть осторожным при введении в организм соды. Можете есть говядину.
– Ага!
– Три грамма, четыре драхмы за один прием.
– Это сколько же примерно будет?
– Так и будет – три грамма, четыре драхмы. Наука другого языка не знает. Вводите в себя щелочи. Лучше
