уже привычно спрашивала её: «Как Володя»? Отец шутил с ним, как со своим. А на следующий год, в августе, Володя запропал. Валя не знала, что думать. И лишь через две недели отец кивнул дочери «зайди» и в кабинете сухо сообщил: «Владимир арестован»! Оглохшая от ужаса Валя слушала о годовщине танков в Праге, о «выходке» Владимира в Александровском саду: он разбросал листовки на скамейке, а глупости напечатал на их машинке. Валя смотрела на хмурое лицо отца, на то, как он большими пальцами, досадуя, оттянул подтяжки, и понимала: это конец!
В комнате изолятора Орловский узнал, кто «академик» по профессии. Тот, расстегнув пиджак, руки в карманах брюк и, отвернувшись к зарешеченному окну, сказал:
– Тебя отчислили. Отправят за сто первый километр. Это все, что я для тебя могу.
На лестнице их дома Валя прошептала: «Володя, ты же предал нас! Зачем»?
Орловский не ответил: он сам не знал, зачем?
Затем она слышала, что он уехал, едва ли не бежал со сто первого километра, что закрутило его, завертело, он «покатился» и всё, что было прежде, теперь было в другой жизни.
Орловского же сначала рвался что-то кому-то доказать. Из древней столицы опричнины с полуразвалившимся Кремлём и обмелевшей речкой Серой он тайком повёз в Тарусу опус на открытое письмо для «Политического дневника».
Кому везти? – шепнули знающие люди. Невысокий бородатый дядька прочитал. И на лавке на высоком берегу Оки, куда отправились прогуляться и обсудить, средь буйства зелени и огородов, доброжелательно объяснил, что заниматься «этим» нужно убеждено, а не из гордыни, что «обиженные» на власть, как правило, выпестованы этой властью: одни – потомки репрессированных слуг «режима»; другие – мыслящая соль земли!
– А вам, мой юный друг, простите, надо еще многому учиться. Тогда, быть может, вы сумеете трудом загладить перед «ними» свой грешок.
Орловский возвращался оскорблённый. Но знал, что дядька прав. Богема сытенько блажила на тех, кто её хорошо кормил. Для них он был чужой – Гаврош с орудием борьбы, зажатым в кулачке. А им всем подавай венец терновый. Да так, что б за него не продешевить. С того дня он презирал всю «сволочь» которая умело торговала болтовней.
За самовольную отлучку его Александровскую комнатушку обыскали. Изъяли переписку. Вручили повестку в прокуратуру. Он не стал дожидаться и удрал за Урал. Но это было бегство от себя. Властям он был не интересен. И он бы тихо загнулся, никому не нужный, если бы не злость паренька с окраины со свинчаткой за поясным ремнем.
Ему позволили окончить техникум. Приспело время, он женился. Не так, чтобы вовсе без любви. На хорошей девушке. Они работали в одном стройтресте. Стал под псевдонимом пописывать статейки в местную газету. Ловкие статейки. Конечно, газетенка – это не политех, но и не тоскливый мир пульманов и ватманов в гадкой дыре. Его взяли в штат. А уж он работал! Доказывал тем, кто его просмотрел. Но себя так и не сумел убедить в том, о чём писал. Бравурные передовицы, очерки об ударниках труда, репортажи о повышенных надоях, авралах, подсвеченные его ярым слогом …и смертная тоска от беспросветной скуки, кухонных споров под бутылку среди «своих». В редакции его жалели: «Светлый ум, а сгинет тут»! И он потихоньку сам уже примерял венец местечкового пророка.
Поэтому за Валю ухватился. Теперь лишь нужно было снова не наворотить дел.
Личная жизнь человека – это часто единственное, чем он распоряжается сам. Если и личная жизнь подчинена обстоятельствам, человек становится частью стада. Поэтому их любовь дополнял здравый расчёт взрослых людей. Вале нужен был надёжный мужчина. Володя хотел вырваться из своего захолустья. Они могли помочь друг другу!
Каждую неделю Орловский звонил «туда». Он знал, слышал по голосу, читал в письмах до востребования – «там» его ждут. Они единомышленники и уже обо всём договорились. Валя почти уговорила Николая Федоровича подыскать ей квартиру. У Володи семимесячный сын. Обсудили и это. (Потом оба виновато молчали.) Володя поживёт с семьей, пока малыш начнёт ходить. К тому же нужно время, чтобы получить жильё. Конечно, Олю жаль. Но он принесёт больше пользы в Москве. И хотя никто не требовал от него отчёт – когда люди расходятся, как бы ни складывалось, виноват всегда мужчина – ему необходимо было убедить себя, что он нужнее там. И он убеждал.
3
Квартира пропахла кисловатым запахом детских пелёнок. Когда младенец спал, дом погружался в тишину и полумрак. Ради покоя мальчика окна прикрывали шторами от дневного света, и без того скудного в их двухкомнатной съемной половине избы.
Орловский установил для себя внутренний заслон от внешних раздражителей, и если, например, младенец ночью «орал» и Орловскому следовало встать вместе с женой, отнести в сени грязные пелёнки, пока Оля пеленала сына в сухое, он никак не проявлял неудовольствия. «Занимал» малыша, если просили. Иногда сам играл с ним. Без желания. Из чувства долга, который Владимир понимал правильно. Он хотел любить сына, но из этого ничего не получалось. И в своё оправдание он мысленно сравнивал себя с Николаем Ростовым – тот тоже не любил младенцев.
Оля предлагала переехать к маме. Но Володя не желал стеснять тёщу.
Владимиру отвели рабочую комнату, куда посторонние не ступали без нужды, когда он трудился. Но Орловский кривил душой: не все часы за письменным столом он отдавал работе. Он ускользал в «кабинет» передохнуть, «зарядиться». А потом мучился из-за собственного малодушия.
Жена что-то ласково мурлыкала сыну. Она радостно обернулась на шаги мужа. И того в очередной раз словно толкнули в грудь – она счастлива! Милая, хрупкая, пышные волосы соломенного цвета, звонкий голосок. И пока она замирала у него на груди и, прикрыв веки, подставляла ему губы для поцелуя, Орловский с ужасом думал, как ОДНАЖДЫ скажет ей. Скажет в счастливые глаза! И Валя тогда казалась ему злом.
Он потёрся щекой о бархатистое личико ребенка, восторженно задрыгавшего ручками и ножками, поцеловал жену и пошёл в «кабинет».
– Мы покормим тебя! – Оля подхватила на руки сына, обманутая ложной нежностью мужа.
– Потом! – буркнул он и скрылся за дверью.
Толя уснул. Оля простирнула пелёнки. Приготовила ужин. По дому она хлопотала сама. Иногда помогала хозяйка, дородная тётка за пятьдесят и две её дочери. Над её мужем подтрунивали: жена зашивается с малым, а тот ковыряется в писульках. В глаза ему остерегались говорить. Вроде отшутиться, но с обратной шуточкой к нему не подступись. Или за стол сядет со всеми, но как будто в стороне. Смеётся, а во взгляде скука. Не урка, а участковый про него их потихоньку тормошит. Да и Ольга языки им распускать про своего Володьку не давала. Между собой соседи называли его Граф.
Когда Оля поняла, что Володя её не любит, то постаралась не думать об этом. Верила – образуется. Берегла каждую минутку его редкой нежности к ней. Она так жила всегда. Без ласки. Его же сдержанность она оправдывала тем, что он «страдал за людей»!
Володя склонился над столом. Оля тихонько подошла, чтобы не мешать. Перед Володей лежал чистый лист бумаги, а когда Оля коснулась плеча супруга, Володя вздрогнул, испуганно обернулся и заморгал красными спросонья глазами. Олю неприятно удивило: он спал. И тут же оправдала его: на работе он уматывается.
– Извини, я на минутку, – сказала.
Орловский прокашлялся в кулак:
– Ага! Да-да.
Она рассказала, что Толе нужно пальтишко. Поискала, куда бы присесть, но второй стул занимали книги. Оля с наигранной бодрецой облокотилась о стол.
Муж нахмурился. Сердитый встал. Отошёл к окну.
Оля оробела. Выпрямилась. Она всегда робела, если Володя сердился.
– Пальтишко! – проворчал: – А у кого же брать взаймы? Мне уже совестно. Нужно сейчас? – Он покосился на жену. Оля мяла передник. – Ладно!
Он молча вернулся за стол, давая понять, какого терпения ему стоит её «прихоть». Оля не решилась поцеловать мужа и вышла, осторожно прикрыв двери. А Орловский упёр лоб в ладони: «Рублики! Пальтишки»! Он злился на себя за то, что
