Но почему не посмеяться над достопочтенным Робертом Грэттеном, дублинским священником, человеком скупым и очень завидующим доходам своего брата доктора Джеймса Грэттена?
«Я завещаю Роберту Грэттену золотой пробочник, который он мне подарил, и мой железный ящик для денег и драгоценностей на том условии, что пользование этим ящиком будет предоставлено исключительно его брату Джеймсу на все время его жизни, ибо у него больше нужды в нем, чем у Роберта. А также завещаю Роберту Грэттену мою вторую по качеству бобровую шапку» (всего их у декана три…).
Но есть еще один Грэттен, Джон, тоже священник, обладающий неопрятной привычкой жевать табак.
«Я завещаю м-ру Джону Грэттену мой серебряный ящик, который мне подарил муниципалитет города Корка вместе с документом об избрании меня почетным гражданином этого города, с тем, чтоб означенный Джон держал в этом ящичке табак, который он обычно жует, называющийся “свиной хвостик”».
Если достаточно глупы граждане города Корка – они будут иметь все основания обидеться…
И другие лица были названы в завещании в качестве наследников разных пустяков свифтовского домашнего обихода. Одному из них – священнику Уоррэлу, человеку тихому, незлобивому, глуповатому и едва грамотному, который терпеливо и молча сопровождал декана в последние годы в его ежедневных утренних прогулках, – оставил Свифт «свою лучшую бобровую шапку». И так велико было почтение, смешанное со страхом, которое питал Уоррэл к декану, что, когда он умер спустя несколько лет после смерти Свифта, часть своего состояния этот робкий человек решился завещать на свифтовский госпиталь.
Но лорд Оррери, человек тупой и тщеславный, имевший претензию считать себя литератором, а вдобавок чуть не покровителем Свифта, обиделся, и некоторую роль сыграла его обида в посмертной судьбе Свифта. Свифт завещал ему свои «эмалированные серебряные блюда для того, чтобы бутылки вина выглядели на них эффектно» (очевидно, лорд любил хвастаться своим винным погребом). Через семь лет после смерти Свифта лорд Оррери опубликовал первую подробную его биографию, по внешности – лицемерно доброжелательную, по существу – клеветническую. В течение многих лет эта биография была основным источником для изучения жизни Свифта. Лорд отомстил…
Свифт положил перо, опять взглянул на свой портрет на стене – сумрачный, печальный взгляд… Как мало радовался он, Свифт, в своей жизни – нельзя не подумать, подводя последний итог.
Дождь за окном прекратился. Просветлевшее небо было спокойно и сдержанно, словно чего-то выжидало…
Но, может быть, люди в веках все же скажут, что жил Джонатан Свифт не напрасно и в последние дни своей сознательной жизни остался верен себе до конца… Ибо разум и справедливость, за которыми гнался он всю жизнь – пусть иногда наивно и капризно, – восторжествуют же они на земле!
«Пройди, путник и, если можешь, подражай…»
Худая рука в широком рукаве черной шелковой сутаны протянулась к серебряному звонку. Чисто и одиноко прозвучал звонок в этом пустом и обширном доме.
В дверях показалась домоправительница.
– Дорогая Энн, пригласите нотариуса и моих друзей – в качестве свидетелей – Джо Уайна, Джо Рошфорта и Уильяма Дэнкина… Я буду подписывать мое завещание…
И в улыбке – ни боли, ни гнева, ни иронии. Только простое, мужественное спокойствие.
Дождь за окном прекратился. Выглянуло весеннее солнце, яростно вторглось в комнату и залило ее безжалостным, неукротимым светом.
Глава 1
Свифт не нашел семян
Ты должен природе – смерть!
Шекспир
Великие люди в истории это те, чьи личные, частные цели заключают в себе субстанциональное, являющееся волей мирового духа.
Гегель
Семнадцатый век догорал. Характерное столетие! Век, зиявший чудовищными противоречиями, век, насыщенный хаотическими сочетаниями…
И во всем этом – единый и важный смысл. Семнадцатый сеял – восемнадцатый собрал урожай.
Кровь и пламя Тридцатилетней войны; могучий напор Запорожской Сечи, громившей польское панство; гниение и медленное умирание империи испанских Филиппов; буйный рост голландских штатов; бешеная сумятица французской Фронды; восстание неаполитанских ремесленников и рыбаков; эшафот, где слетела голова первого английского Карла; пустырь, где второй Карл сжигал прах Кромвеля; палуба голландского корабля, привезшего в английское приморское местечко Торбэй хитроумного Вильгельма – нового английского короля, посаженного на трон стакнувшимися лондонскими купцами и сельскими сквайрами; утренний прием у четырнадцатого из Людовиков, названного льстецами король-Солнце, хотя был он всего лишь король кольберовских мануфактур; утлое суденышко, уносившее квакера Уильяма Панна в безбрежные водные дали, за которыми скрывалась «обетованная земля» без королей и дворян; двор пльзенского замка, где был убит заговорщиками последний европейский кондотьер – граф Валленштейн; просторные залы амстердамской биржи и узкие проулки роттердамских доков; «Дикое Поле» Украины и Рыночная площадь Парижа – все это были детали и штрихи звучавшего единым смыслом исторического процесса, ибо всюду и везде – на полях сражений и в лабиринтах городов, в банкирских домах и сектантских молельнях, в ткацких мастерских и дворцовых залах, в крестьянских лачугах и в последних феодальных замках, – везде и всюду шел упорный засев стойких семян.
Кто же был сеятель? Все эти великие, необозримые людские массы, активные люди века, безымянная, но могучая толпа, где бок о бок, плечом к плечу стояли амстердамский матрос и неаполитанский рыбак, запорожский казак и английский фермер-индепендент, предприимчивый купец-гугенот и жизнерадостный лионский мануфактурист, шведский рыцарь в войсках Густава-Адольфа и искатель приключений в армии Тилли – люди активной, воинствующей жизни. А рядом с ними люди активной, воинствующей мысли – век ими богат. Вот стоят они бок о бок – великаны духа: благородный мыслитель Паскаль, элегантный скептик Ларошфуко, отец новой науки Галилей и художник нового класса Мольер; Декарт, рыцарь единственной достоверности – сомнения, и Спиноза – поэт бесстрашного разума; тут же могучая английская поросль: Джон Локк, мастер анализа, прозванный «апостолом ереси», великий механик-систематик и пессимист Томас Гоббс, ослепший силач, почти пророк в своих прозрениях Джон Мильтон, спокойный и мудрый Исаак Ньютон…
Был весь семнадцатый век одним и грандиозным полем засева. И бросались в землю семена новой психологии и морали, новой идеологии и этики; семена того комплекса понятий, и идей, навыков и обычаев, каковым был вскормлен молодой, воинствующий капиталистический дух.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
