Первым делом моим по приезде в Петербург, было — купить оперу «Жизнь за царя», чтобы послать ее в Париж к Корвало. Стелловский, в магазине которого я купила ее, предложил мне отправить ноты прямо из магазина и потом передать мне почтовую квитанцию. Какова же была моя досада, когда я, приехав к Стелловскому за квитанцией, услышала, что он затерял ее; впоследствии оказалось, что оперу в Париже не получали[3].
Письмо Федорова, полученное мною в Париже, заставило меня, по возвращении в Петербург, поступать осмотрительно, чтобы оградить себя от дальнейших неприятностей, и потому я, никому ничего не говоря, отправилась к министру двора, графу Адлербергу, объяснила ему все, и он отвечал мне, чтобы я потрудилась продолжать службу. Не знаю как это было объяснено моему начальству, но только, в непродолжительном времени, мне назначили петь «Русалку» Даргомыжского. Мне не совсем приятно было выступить в «Русалке», так как партия моя в этой опере была недостаточно эффектна для появления в первый раз по возвращении из заграницы. Конечно, публика, не смотря на это, все-таки встретила меня рукоплесканиями, букетами и венками, а в газетах говорили, что с голосом моим положительно совершилось что-то необыкновенное и что я сделала громадные успехи в пении и игре. В это время переменился директор театров: вместо Гедеонова был назначен Сабуров. Тогда же возобновили мой контракт; жалованье осталось тоже — 600 рублей, 5 рублей поспектакльной платы и бенефис.
Я стала подумывать как бы приобрести для моего бенефиса оперу «Трубадур» и на мое счастье узнала, что перевод «Трубадура» на русский язык сделан уже Рудневым в Москве. Достав его, я начала разучивать партию Азучены. В это время, как раз меня командировали на месяц в Москву, где в русской опере был большой недостаток в певицах. Я пробыла там гораздо более срока моей командировки и так как в это время там поставили «Трубадура», то я и пела Азучену.
«Трубадур» на русском языке произвел в Москве громадное впечатление. Рецензии были самые лестные. Между прочим много говорили о типе, который я придала Азучене. В этом мне также много помогла моя заграничная поездка. Надо заметить, что до отъезда еще моего за границу, Азучену играла в Петербурге в итальянской опере Демерик-ля-Блаш. Публика восторгалась ею и, вероятно, я старалась бы подражать ей и гримировалась бы также, если бы не случай, который дал мне повод обдумать тип Азучены поглубже.
Как раз накануне приезда моего в Париж, шел «Трубадур» и Азучену пела Демерик-ля-Блаш. Газеты, к удивлению моему, разнесли в пух и прах тип, который она придала Азучене. Нельзя было не согласиться с мнением рецензентов, что никогда Азучена не могла быть такою, какою Демерик-ля-Блаш представляла ее. Главным образом, она не должна быть так загримирована; Азучена не должна была быть такой старой, такой дрожащей. Все эти замечания я приняла к сведению и стала обдумывать эту роль. Тщательно прочитав либретто, я обратила внимание на то, что граф Луно, спрашивая цыганку, говорит: «15 лет тому назад было событие». Соображаясь с этим, рецензенты были конечно правы, что цыганке этой самое большое могло быть 40, 45 лет, а не 80, как изображала ее Демерик-ля-Блаш. На этом основании, я создала тип энергичной цыганки, смуглой и с черными волосами, женщины еще в полной силе. Когда известный итальянский певец Тамберлик увидал меня в этой роли, то назвал меня «королевой Азучен».
Во время пребывания моего в Москве, в Петербурге сгорел цирк, в котором давались оперы, так что, когда я приехала в Петербург, оперы шли только в Александринском театре.
Имев в Москве такой громадный успех в роли Азучены, я просила нового директора, чтобы в мой бенефис поставили в Петербурге «Трубадура>. Директор разрешил, приказал распорядиться о высылке из Москвы нот с переводом всех партий; но, благодаря Федорову, вышло так, что нот не высылали очень долго. Тогда, предвидя что по этому поводу возникнуть еще большие интриги, я попросила мужа съездить в Москву. Ему дана была бумага на получение нот от дирекции, в том предположении, что ноты уже написаны. Оказалось, что не только ноты не написаны, но там ничего даже не знают об этом. Чтобы подвинуть дело, муж мой заплатил за все и через неделю привез все партии. Федоров был не мало удивлен этим сюрпризом. Но делать нечего, роли раздаются. Вдруг начальник репертуара заявляет, что партию графа Луно играть некому. Я же, проученная бесконечными интригами, предвидела это и раньше еще позаботилась об артисте на эту роль, именно предложила ее певцу Гумбину, который с удовольствием взял на себя роль графа Луно.
Еду к директору, объясняю ему все и говорю о Гумбине. Директор был очень рад за меня. Приискание графа Луно устранилось. Назначают репетиции на сцене Александринского театра. Начинают устраивать декорации; все, кажется, идет хорошо. Но мне все не верится, чуется что-то не ладное, — оно так и вышло.
Декоратор, конечно подговоренный, объявляет, что у него нет декораций, подходящих для постановки «Трубадура». Услыхав это, я бросилась к директору с словами: «Ваше превосходительство, я вам говорила, что «Трубадур» не пойдет, и «Трубадур» не идет!» Он так был удивлен этим, что соскочил с места. — «Почему?» — спрашивает он. Я объяснила ему, что декоратор не находит подходящих декораций. Директор страшно рассердился. — «Поезжайте домой. «Трубадур» будет идти», — сказал он. Затем призывает к себе декоратора и задает ему два вопроса: почему не может идти «Трубадур» и сколько лет служит декоратор при театре? На первый вопрос ответ уже известен, на второй декоратор отвечал: 18 лет. Тогда директор приказал ему: «Декорации найти, заменить требуемое чем-нибудь подходящим, где нужно сад, там русский огород, где дворец — избу, где тюрьму — что хотите поставьте, но чтобы «Трубадур» шел, иначе получите отставку без пенсии».
После такого энергичного приказания нашлось все. Для первого раза и для Александринского театра опера поставлена была отлично и имела большой успех. Рецензенты превозносили меня; так, например, Толстой Ростислав, критик из тех, которые говорили обо мне прежде, что я способна петь только русские песни, разбирая мое пение и мою игру в «Трубадуре» говорил: «Я беру мои слова назад и извиняюсь перед этой артисткой». Похвалам его не было конца. «Артистка эта, — говорит он, — долго искала оплот и, наконец, твердой ногой стала на него; чтобы так исполнить Азучену, выше нельзя идти в оперном искусстве».
С этих пор интриги моих врагов усилились еще более. Вскоре после «Трубадура» ставилась опера «Марта», где мне должна была быть роль, но Федоров тщательно отстаивал, чтобы мне не давать ее. Так как другого контральто, способного заменить меня, не было, то он, лишь бы только я не играла, назначил на эту роль сопрано. Не желая давать мне хода, Федоров старался восстановить против меня тенора Сетова, который в то время имел громадное значение в оперном деле. Еще до отъезда моего за границу, Сетов приехал из заграницы в Петербург и взялся ставить в русском переводе иностранные оперы. Я тогда пела у него Лукрецию. Хотя роль эта написана для сопрано, но Сетов не находил в персонале русской оперы подходящего сопрано и счел более удобным дать эту роль мне по обширности диапазона моего голоса, и не ошибся. Успех был полный. В то время в итальянской опере в Петербурге роль эту играла Гризи, и я стараясь подражать ей, думала, что копирую ее, но критики мои нашли, что в пении моем и в моей игре была большая доля собственного моего характера, и исполнение вполне соответствующее этой роли. Теперь же Федоров так удачно действовал против меня, что мне долгое время приходилось ограничиваться весьма небольшим репертуаром, несмотря на всегдашние горячие приемы публики и лестные отзывы рецензентов. Какая бы новая опера ни ставилась, роли для меня не было, так что в конце концов я осталась с одной оперой «Жизнь за царя», которая буквально поддерживала меня, иначе я совершенно бы истомилась. Всякий раз, когда шла опера «Жизнь за царя» публика своим вниманием и приемом как бы выражала желание — видеть меня чаще. Но те, от кого это зависело, не хотели этого понимать. Однажды, приехал ко мне один любитель, Лисицин, и спросил меня: «Почему вы мало играете; мы вас не видим совсем?» Я объяснила ему, что это зависит не от меня, что я задавлена интригой. Желая ободрить меня, он взял меня за руку, подвел к фортепиано и сказал: «Вот каков должен быть ответ ваш на все эти интриги», и пропел разные вокализы. «Вам делают там гадости, — продолжал он, — а вы отвечайте им вашими занятиями, и поверьте, что в конце концов вы достигнете, чего желаете». Никогда не забуду этого справедливого совета. Действительно, когда все proteges начали уже терять голос, у меня, от постоянных занятий, он делался только сильнее. И однако же, не смотря на это, появиться в какой-нибудь новой роли было для меня великим затруднением. Даже выбор оперы для своего бенефиса, на что всякий артист имеет право, не удавался мне, потому что начальник репертуара, зная в какой роли я могу более выиграть, не давал мне такой оперы; наконец, я поставлена была в необходимость хитрить, чтобы достигнуть своего, именно хвалила те оперы и роли, которые мне не нравились и наоборот. Этот маневр мне удавался и я начала получать те роли, которые действительно желала исполнять.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
