И точно: домик Ткаченки не вполне можно было назвать хатой. Хотя был он и глиняный и мазаный и окошечки имел, обведенные синькой, как все прочие хаты села, но все же не было в нем того простодушия, какое придают украинской хате камышовая крыша, размалеванная розочками призба и подкова, прибитая на счастье к порогу.
Крыша Ткаченкового домика была железная, голубого цвета; вместо призбы стояла длинная скамейка; над дверью имелся навес, подпертый шестью тонкими столбиками, как в волостной почтовой конторе.
Все это придавало жилищу Ткаченки вид хотя и богатый, но какой-то казенный.
Сваты мимолетно переглянулись. Подтолкнув друг друга локтями, они следом за хозяином вошли в хату.
Здесь также все было не так, как у других. Над раскладной походной кроватью, застланной новой попоной, висела длинная артиллерийская шинель и фуражка с темным пятном на месте кокарды. Стоял канцелярский столик. Вокруг него три еловых стула – неуклюжее произведение деревенского столяра – с высокими спинками, решетчатыми, как лестница. У стены помещался городской комод с гипсовой вазой. Из нее торчало два султана ковыля, крашенного анилином: один – ядовито-розовый, а другой – зеленый до синевы. Над комодом на стене виднелась в узкой рамке под стеклом глянцевито-лиловая фотографическая группа учебной команды, где, если хорошенько поискать, можно было найти и самого молодого Ткаченко, сидевшего перед командиром в первом ряду на земле, скрестив по-турецки ноги в новых сапогах со шпорами. На окнах висели тюлевые занавески, но не было ни одного цветка. И было скучно.
– Извиняйте, – сказал Ткаченко. – Можно садиться на стулья.
Хозяин и сваты сели.
– Вполне как в городе, – заметил матрос, осторожно покосившись на Ременюка.
Но на этот раз голова, видимо, вполне одобрил политичное вступление матроса. По обычаю полагалось, прежде чем приступить к делу, потолковать о разных посторонних вещах.
– Что это вы, Никанор Васильевич, до нас в сельский Совет никогда не зайдете? – спросил Ременюк, кладя на столик хлеб и поглаживая его своей беспалой лапой.
– Отчего ж, можно будет зайти, – ответил Ткаченко, проводя по усам тремя пальцами, сложенными как бы для крестного знамения, – только я не знаю, что я в том сельском Совете могу для себя иметь? Чужих лошадей мне не треба, потому что я, слава богу, пока что имею собственных. То же самое и без чужой земли я не страдаю.
– Они стоят на аграрной плацформе правых социалистов-революционеров, а то и обыкновенных кадетов, – пожав плечами, заметил матрос, обращаясь к голове. – Они не согласные с нашим лозунгом: забирай обратно награбленное. Как вы скажете, товарищ Ременюк?
– Я скажу, что среди местного крестьянства еще попадаются сильно-таки несознательные люди.
Пожелтели от ярости темные глаза Ткаченки. Каждый мускул стал отчетливо виден на его лице. Но и только. Больше ничем не выдал себя бывший фельдфебель.
– А я скажу обратно, – проговорил он небрежно, – чересчур все стали сознательные.
Здесь разговор застрял. Хозяин и гости долго молчали. Наконец, помолчав столько, сколько допускало приличие, Ткаченко, не торопясь, повел речь о новом сарайчике, который собирался строить.
Но тут голова и матрос вдруг нетерпеливо застучали посохами. Этого мига больше всего боялся Ткаченко.
– Кланяется вам молодой князь, – сказал голова решительно.
– Известный вам товарищ Котко, Семен Федорович, – торопливо прибавил матрос, – человек вполне справный, здоровый, холостой, хоть сейчас может обкрутиться с кем угодно…
– Ты! – зловеще сказал матросу Ременюк. – Заткнись, ради бога. Поперед батьки не суйся в пекло! – и любезно продолжал, обращаясь к Ткаченке: – Кланяется вам молодой князь и просит спытать у вас, Никанор Васильевич, отдадите вы за него свою дочку, Софью Никаноровну?
– Ну, и то же самое, – пробурчал матрос. – А я что говорю?
– Привяжи свою балалайку… И мы, его старосты, так же точно кланяемся вам и просим уважить, чтоб нам не пришлось вертаться без зарученья обратно через все село, насмех людям.
Ременюк бил наверняка. Отказать таким сватам было не под силу хитрому Ткаченке. Ткаченко и сам понимал это. Однако он медлил, подперев кулаком подбородок.
– Знаете что, загадали вы мне задачу, – тянул он, жмурясь. – Не ожидал я такого дела.
Была б Софья моложе, он сумел бы отговориться ее годами. Но девушке исполнилось девятнадцать. Возраст для деревенской невесты критический. Почти старая дева.
– Дайте подумать.
– Чего там подумать! – недовольно сказал матрос, для которого всякие формальности и волокита были хуже черта. – На самом деле! Девушка согласная? Согласная. Семен согласный? Согласный. А что касается папы, то папа тоже согласный. Папа свое нерушимое слово давал Семену еще на румынском фронте. Там у них один разговор был. Не молчите, папа, подтверждайте факты налицо или же начисто отрицайте.
– Я своего слова не вертаю. Как дочка, так и я, – сказал Ткаченко, не поднимая глаз. – Пускай она сама за себя скажет. – И с этими словами вышел.
Глава XVI
Заручение
Софья дожидалась решения своей судьбы во второй из двух комнат. Это была чистая, нежилая половина, со свежевымазанным глиняным полом, с ярко выбеленной печкой и припечкой, размалеванной цветами в горшках и птицами в коронах, как у павлинов. Вокруг бедной иконы киевского письма и по стенам висели на гвоздиках пучки и мешочки сухих, сильно пахучих трав и цветов: чернобривцев, чабреца, васильков, тмина, полыни. На печи была навалена груда прошлогодних маковых головок. Тут же стояли две волнисто расписанные поливенные миски: одна с горкой голубого мака, другая – налитая до краев темным медом, в котором плавали крылышки пчел.
И до того была не похожа эта горница на комнату, где помещался хозяин, до того была она милой и простодушной, так славно, так прохладно пахло в ней Украиной, что трудно было поверить, что находятся они рядом, в одной хате, и покрывает их одна крыша.
Софья, в козловых башмаках на резинках с торчащими ушками и в калошах «Проводник», и ее мать, босая, сидели на полу возле сундука с приданым, открытого впопыхах. (Едва только сваты вступили в дом, женщины бросились сюда, крестясь и роняя шпильки.)
Софья успела надеть новые башмаки, калоши и коленкоровую кофту. Мать не успела ни во что принарядиться.
Ткаченко вошел и запер за собой дверь.
– Ну? – сказал он.
– Пожалей свою дочку, Никанор Васильевич.
– С тобой не разговаривают, – прошептал он придушенно, чтобы в соседней комнате не услышали скандала, и пнул сапогом старуху. – Тебя спрашиваю, Сонька! Ну?
Софья проворно вскочила на ноги и прислонилась к припечке, вздернув вверх лицо – белое, в красных пятнах. Ее сухие, полопавшиеся губы дрожали.
– Я согласная! – крикнула она сорванным голосом и закрыла лицо рукой, как бы обороняясь от удара.
– Тшшш, – зашипел отец, – тшшш, дура… Убери с лица руку. Не моргай. Тшшш. Слышу, что ты согласная. А ты сварила своими мозгами, на что ты согласная? За кого собираешься идти? Какого мне зятя устраиваешь? Может быть, ты мечтаешь, что этот тарарам будет продолжаться в России еще десять лет? Так я тебе говорю – не мечтай. Позабирали клембовскую землю, поделили клембовский скот, клембовский дом стоит на горе пустой, с забитыми окнами, – и они себе радуются, песни играют. Советы депутатов сделали. Думают без хозяина обойтиться. С одними каторжанами. Вряд ли. Я тебе говорю, через какой-нибудь, может быть, месяц все обратно станет – и что ты тогда будешь робыть со своим лядащим Семеном, и с теми крадеными клембовскими коровами, и с тою нахально посеянной клембовской землей? Под суд вместе со всеми хотишь попасть? На каторжные работы? Под расстрел? И меня через это на всю жизнь замарать?
Софья стояла перед отцом, неподвижно устремив на него выпуклые глаза.
Он смягчился, приняв ее молчание за согласие.
– Слышь, – сказал он, – ты ему не верь, что он тебе поет. Я лучше его понимаю дело. Слава богу. Сюда скоро до нас немцы вступят, а за ними и государя императора недолго будет дожидаться. Верные люди говорили, с Балты, которые знают. Трошки подожди. – Он еще более понизил голос. – Если даст бог, то найдется тогда для тебя один человек…
Испуг мелькнул в ее глазах.
– Не треба мне от вас никакого другого человека, – скороговоркой сказала она и вдруг опять крикнула с отчаянием и дерзостью: – Отчепитесь от меня, папа, бо я все равно ни за кого другого, кроме Семена, не пойду, и годи!
Он подошел к ней вплотную. Она уперлась ладонями в его грудь и изо всех сил оттолкнула.
– Скаженная!
– Сами вы скаженный! Последней совести человек решился! Не трожьте меня, идите, вас там сваты дожидаются.
Он смотрел с изумлением на ее бешеное лицо с закушенными до крови губами. Но Софья не помнила себя. В беспамятстве она билась за свое счастье. Он никогда не предполагал, что она может быть такая. Он испугался.
