Вот уже три недели наш «ситец» рвется: я и Мариэтт ссоримся непрестанно. Из-за всякой мелочи. Например, из-за оплаты телефона (рано утром она обязательно звонит своей мамаше, длится разговор целый час, а в результате счет, оказывается, возрастает). Из-за какого-то приглашения в гости (ей хотелось пойти, а я сразу отказался). Из-за электрического утюга, оставившего след на столе. Ну, и без всякого повода. Слово за слово — и поехало! Мы уже прошли через такое испытание пять месяцев тому назад, и Тио тогда мне сказал:
— Ба! Мы все как лейденские банки. Чтоб напряжение упало до нуля, надо время от времени вызывать вспышки искр.
На этот раз, по крайней мере, причины были ясны. Я плохо перенес недавнюю попытку «модернизировать» наш дом. В понедельник (в этот день обычно все магазины закрыты) мы подверглись семейному вторжению — я застал у нас мадам Гимарш, окутанную воздушным облаком тюлевых занавесок, тощую Арлетт, миниатюрную Симону и раздавшуюся в ширину (в который раз!) Габриэль, вместе с ней были и три ее дочки, — кто из них Алина, кто Катрин, а кто Мартина, распознать нелегко, но их тут же заставили хором сказать «здравствуйте, дядябель!» и принялись вытирать им носы. Мадам Гимарш заверила, что явилась прямо из филиала своего магазина и что ей надо туда вернуться; поправив косыночку на своих волосах, она известила меня:
— Тетушка пришла повидать вас.
— Моя тетка?
— Я говорю о тетушке Мозе, — разъяснила теща, весьма удивленная путаницей и тем, что я недостаточно оценил важность августейшего визита.
Крестная мать Мариэтт, мадам Мозе, естественно, теперь и моя тетушка; доказательством этого является то, что по ее завещанию мои будущие наследники станут также и ее наследниками и смогут получить тогда одну пятую ее состояния, если только она не лишит их наследства. Она, стало быть, мне родственница в третьем колене, с этим не так быстро освоишься. Но дамы сразу забыли обо мне. Одна из них продолжает разговор, видимо прерванный моим появлением, обращаясь к другой:
— Бедная Луиза! Я ведь несколько раз говорила: сестрица, не подписывайте арендный договор.
Что за договор? Какая Луиза? Я в этом никогда не разберусь. Следом за ними я вхожу в гостиную, а там, оказывается, пыль столбом. Под люстрой с подвесками стоит тетушка Мозе, этакая длинная черная баба-яга, кашляет, кудахчет, трясет двойным подбородком.
— А вот и адвокат Патлен![6] — говорит она язвительно.
Я уже раз видел эту старую сплетницу, доходы которой заставляют людей относиться к ней с почтением, а ей самой позволяют с полной безнаказанностью издеваться над родственниками. Ее усатый рот касается моего лба, затем она шагает вперед и тычет указательным пальцем в живот Габриэль.
— Это уж слишком! — говорит тетка Мозе, уставясь на меня.
Но тут же оборачивается к Мариэтт и тем же пальцем пронзает ей пупок:
— А ты чего отстаешь? На что годится твой муж?!
Тетушка игриво оглядывает нас обоих, смотрит, улыбаемся ли мы, и, видимо, очень довольна нашим смущением. Надо сказать, что многие поздравили бы нас с тем, в чем она упрекает (ну, вы хоть не торопитесь!). И все же иной раз я замечаю некоторое удивление (как это вы устраиваетесь?), и кое-кого это заставляет задумываться. В таких случаях в провинции немедленно возникает подозрение в бесплодии. Мариэтт, словно она в чем-то виновата, отворачивается, гладит по головке одну из своих племянниц. Мадам Гимарш меняет тему разговора.
— Ну, вы заметили, как мы тут поработали?
Трудно было бы не заметить, видно, все они в этом участвовали: занавески, портьеры, металлические багеты, шнуры вперемешку лежат на ковре. Окна полностью оголились, и то, что у нас происходит, открыто взглядам прохожих.
— Совсем истрепались эти занавески, были рваные во многих местах, — сказала Мариэтт.
Казалось, она чем-то расстроена. Сколько же пыли! Как будто держим дом в порядке, но стоит тронуть какую-нибудь раму или старую портьеру, и на вас обрушивается паутина, серые хлопья пыли.
— Это еще не все, — возвестила теща. — Вам надо посмотреть столовую.
Меня повели туда. Столовой больше не существует. Голый оконный проем освещает незнакомую мне комнату, из нее исчез мебельный гарнитур стиля Генриха II, где был такой памятный мне с детства старинный буфет: шестьдесят две балясинки означали возраст моей покойной бабушки (а мне тогда было шесть лет). На ковре из крилора справа и слева стояла мебель тикового дерева. Светильник из Дании торжественно освещал современное вторжение викингов.
— Мы хотели тебе сюрприз устроить, — прошептала в экстазе Мариэтт.
Вот как они назвали все это — сюрприз! Я просто не мог найти слов в ответ.
— Ты…
— Нет, — ответила Мариэтт, воздавая хвалу тому, кто ее заслужил. — Это крестная.
— Я уже как-то вам говорила, что свадебные подарки делаю спустя год — это мое правило. Хочу быть уверенной, что семейная жизнь достаточно прочна, — говорит благодетельница, видя, что я словно оцепенел; она чрезвычайно довольна своими благодеяниями и моей радостью, равно как и тем, что я не в состоянии объяснить природу этой радости.
Тетушка кладет мне на плечо руку, другой рукой обхватывает свою крестницу и, кивнув подбородком в сторону моей тещи, добавляет:
— Впрочем, всем этим занималась Мари.
— Да, я достала эти вещи прямо на фабрике, — пояснила мне мадам Гимарш, — по оптовой цене. И там же забрали у меня старую мебель.
Мысль о том, что таким образом я частично расплатился за подарки, как ни мала была моя доля, еще больше увеличила мою признательность. Начались объятия, бабу-ягу лобызали. Я случайно посмотрел на стол.
— А это, — сказала Габриэль, среди всеобщего волнения, — это мы сами сделали.
«Мы» — стало быть, сестры. Габриэль, Арлетт и Симона, может, и Рен в своем далеком Париже, может, тут орудовала и самая старшая из маленьких кузиночек, с робостью держа в руках спицы. Все вместе они квадрат за квадратом из тысячи остатков от старых свитеров, из клочков шерсти и стольких потерянных часов собрали эту потрясающую patchwork,[7] модное изделие, прославляемое хором всех любительниц вязания. Снова начались объятия. Чувства переполняли меня. Но вот день начал угасать, и разговор тоже, ведь даже при самой необузданной болтовне есть вещи, о которых члены семьи предпочитают друг другу не говорить. Затем посыпались прощальные слова, произносимые в четырех тональностях четырьмя поколениями — двоюродной бабкой, племянницей, внучатыми племянницами, их детьми. Все поздравляли и получали поздравления и уходили, гордые тем, что им удалось произвести полный переворот в убранстве моей квартиры и принести мне столько счастья своей энергией.
— А странный ты человек, — проронила Мариэтт, закрыв входную дверь. — Тебе просто королевский подарок преподнесли, а ты едва изволил поблагодарить. — И сразу без всякого перехода: — А что ты предпочел бы для новых портьер? Бархат, репс или искусственное волокно?
Она выбрала искусственное волокно.
А я ведь не говорил: «Теперь, моя дорогая, это твои владения» — любимая формула социологов, которая быстро превращает вас в принца-консорта. Достаточно сказать это хотя бы разок или некстати промолчать. Как и моя мать, я охотней помалкиваю и жду, что будет дальше. Этот метод приносит успех, если молчание подобно крепкой стене, о которую разбиваются все доводы. Но стена моего молчания подобна песку, который уносят волны прилива. Молчание моей матери означает отказ; мое молчание принимают за знак согласия.
Не буду перечислять все, на что я соглашался, список был бы чересчур длинным. Мариэтт видит в этом любовь (что, конечно, не исключается). Она в бурном восторге от новой четырехконфорочной газовой плиты и не сразу обнаруживает мою холодность — меня пугают предстоящие платежи. Когда Мариэтт впервые занялась чисткой всех шкафов, то повыбрасывала оттуда кучу ненужных вещей, скопившихся при моей матери, и это имело свой смысл: ей требовалось освободить пространство, чтоб иметь возможность затолкать туда другие вещи (чужие тряпки — не больше, чем тряпки, а наши собственные лоскутки — это еще и воспоминания). Грустно то, что мало кому нравится, когда выметают, как мусор, всю его юность. В таких случаях я впадаю в рассеянность, подчеркиваю свою отрешенность от суеты земной. Удаляюсь в свой кабинет и там работаю, забываю о времени. Мариэтт входит ко мне. Вздыхает.
