– А я и заработаю. Вот увидишь. Обойдусь без тебя!
– Ага, посмотрим, – глубокомысленно заявлял Константин.
– Зачем вообще было нужно рожать детей, если ничего для них делать не хочешь? – в бессилии и обиде бросал Кирюшка, а дальше либо он хлопал дверью и уходил, либо отец. Либо приходила бабушка, принималась жалеть внука и подливать масла в огонь. Но такого громкого и огнедышащего скандала, как вчера ночью, после знаменательной вечеринки у Леры и ее прекрасного сына Бени, Светлана и припомнить не могла. Всю дорогу домой, сидя в «Форде», Кирюшка молчал, насупившись, и смотрел в окно, думая о чем-то своем. Светлана могла бы поклясться теперь, что ее сын всю дорогу домой думал и анализировал, какие ужасные родители ему достались. На свет божий были извлечены и очищены от пыли и невыносимые уроки музыки, и отказ водить его на плавание из-за удаленности бассейна. И порка ремнем за двойку по математике в четверти (восьмой класс). И все некупленные джинсы и игровые приставки.
– Я бы хотел родиться у кого-то другого, – сказал Кирюшка, когда безмолвный «Форд» почти доехал до дома. И дальше началось. Не стоит передавать все сказанные друг другу слова, чтобы понять смысл. Кирюша хотел всего лишь «Форд», такую малость. Он не просил о чем-то большем, таком, как «Лексус» у Бени. Он не просил отдать его в МГУ на платное отделение. Он даже не жаловался на плохие гены, которые гарантируют ему раннее ожирение и пристрастие к алкоголю. Он только надеялся, что он, единственный сын (дочь не в счет), тоже имеет право рассчитывать на что-то стоящее в день своего восемнадцатилетия.
– Ах ты засранец! Да после таких слов ты получишь у меня в подарок сапоги кирзовые и лопату. В армию тебя надо, мерзавца, – немедленно отреагировал отец.
Переходный возраст, гормоны, подростковый максимализм – все это для Константина было не больше чем пустые слова. Он воспринимал все, что происходит, за чистую монету. Так же, как и Кирилл. Ядерный взрыв не заставил себя ждать. Кирилл с криками «Я не хочу тебя больше знать» заперся в комнате, отказавшись пускать туда даже сестру, которая вообще-то жила в ней на равных с братом правах, и весь вечер (вернее, получается, ночь) грохотал какой-то стремной музыкой, периодически проходил по коридору до кухни или туалета с каменным лицом, делая вид, что никого и ничего нет вокруг. А Константин демонстративно лег спать и даже действительно уснул – с ним это вообще происходило достаточно легко. Наутро, проснувшись со свежей головой (утро вечера, как известно, мудренее), отец выдал ответ на все вопросы. Придумал во сне, прямо как Менделеев свою таблицу. Константин проснулся, открыл глаза, повернулся к любимой жене и сказал вместо доброго утра:
– Это все твое воспитание!
– Что? – с трудом продрала глаза Светлана.
И понеслось. Светлана оказалась виновата во всем. И в том, что сын Кирилл вырос эгоистом, и в том, что подруги у Светы плохие, и что из-за нее теперь Костя должен чувствовать себя совершенно ужасно. И что делать – не отдавать же действительно мальчишке «Форд» только потому, что богатые тоже плачут и сходят с ума. А если завтра Лерке этой дурацкой в голову придет подарить своему оболтусу загородный дом? А если она купит ему собственный бизнес? Или бриллиантов кучи? И что это за глупости вообще – такое воспитание. Мужчину нужно испытывать трудностями…
И дальше по списку, пока все не вымотались, не устали, не успокоились. Если состояние, в котором они все оказались, можно назвать спокойствием. День пошел наперекосяк. Никто не разговаривал ни с кем, все старались передвигаться по квартире тихо, незаметно, не сталкиваясь друг с другом. Все замерли, не зная, как жить дальше после ядерного взрыва и удастся ли пережить ядерную зиму.
Светлана сидела на краешке кровати и не могла пошевелиться. Ощущение было такое, словно она и есть те самые лебедь, рак и щука, все в одном флаконе, и ее тянет в разные стороны одновременно. Хочется встать и уйти, хотя идти определенно некуда. Тут созданный ею дом, тут ее мир.
Ей хотелось сказать, что Константин несправедлив к ней. Что он слишком резок, слишком груб. Хотелось, чтобы он, как когда-то, прижал ее к себе, обнял, заглянул в глаза. Чтобы они потом сидели на кухне, в пижамах и халатах, смеялись, лопали печенье посреди ночи, занялись бы потом любовью…
Однако от всего этого ее накрепко удерживало странное, безнадежное понимание того, что он все равно ее не услышит. Все равно не поймет. О чем с ним говорить? Они, кажется, уже утратили способность говорить, разучились слушать друг друга, утратили интерес к мыслям и чувствам друг друга. Поэтому и кричали – от страха и безысходности. Можно было часами кричать, но не найти ни единого ответа. Потому что ответ был вообще странный и пугающий. Три слова: «мы – чужие люди». Кошмар.
Светлана сидела на краешке и с ужасом закрывала лицо ладонями, потому что вдруг очень ясно осознала, что, кажется, они с Константином на самом деле больше не вместе. Что в какой-то непонятный момент они разорвали эту связь, делавшую их одним целым, и теперь, что ни говори, все попусту. Они не вместе. Они не слышат друг друга. Не любят. А ведь когда-то любили. Очень любили. Так, что и поверить было нельзя, что может быть по-другому.
* * *
Сидя с Ирмой в кафе, Светлана понемногу оттаяла и почувствовала, что снова может шевелиться и дышать. Что оцепенение, охватившее ее там, дома, понемногу проходит, и этот бесконечно длинный день, проведенный, как на автопилоте, заканчивается. За окном темнело. Впрочем, большой разницы не было, потому что дни были серыми, черно-белыми, с легкими вкраплениями цветных пятен грязных машин. Грязно-красный, грязно-синий, грязно-зеленый. Кому придет в голову мыть машину, когда на дороге традиционная московская жидкая грязь?
– Значит, бесится? – засмеялась Ирма, откусив большой кусок сливочного пирожного. – Ничего, ему полезно. А что, может, действительно отдать машину Кирюшке, и все?
– Не в этом дело, – с досадой помотала головой Светлана. – Константин изменился. Я изменилась. Мы не можем договориться, каждый из нас – как глухая стена.
– Это, мать, кризис среднего возраста, – успокоила ее Ирма. – Если не разведетесь – пройдет. До ста лет проживете.
– Да? – вздохнула Светлана. – Думаешь, кризис?
– У мужиков вечно какой-то кризис. Младшего возраста, среднего, старшего. Седина в бороду, бес в ребро. Как только с ними живут – не понимаю.
– Я прожила семнадцать лет, а тоже уже ничего не понимаю, – вздохнула Светлана. Сидя в теплом, тускло подсвеченном кафе, она почувствовала легкое, из ничего взявшееся блаженство. Хотелось, как кошке, свернуться в кресле калачиком и замурлыкать. Принесли блинчики с шоколадом, отчего жизнь стала еще лучше.
– Ты можешь, конечно, накупить всякой литературы, продумать план борьбы, симптомы выписать. Знаю я таких, которые с кризисами борются во всеоружии, но меня гложет один вопрос – а почему это мы должны бороться с их кризисами?!
– Да, Ирма, с твоим феминизмом ты замуж никогда не выйдешь, – рассмеялась Светлана, размазывая шоколад по блинчику.
Ирма фыркнула и откусила еще пирожного.
– Я понимаю, когда замуж выходят зачем-то. Как твоя Лерка, из-за денег. Одного мужа на квартиру обула, второго – вообще на целое состояние. Или вот на даче, там муж – штука весьма полезная. Мне вот надо на даче прокопать траншею для осушения. Тут бы муж не помешал.
– Только имей в виду, когда муж на даче что-то делает, потом будет столько вони – месяц придется отбиваться. За каждый забитый гвоздь.
– Вот-вот. Я и говорю, не понимаю я вас. Ну, любовь. Ну, допустим. А что дальше?
– А ты сама-то любила? – спросила ее Светлана, но Ирма промолчала. Как всегда. Что произошло с Ирмой, почему она так счастливо одинока, каким был ее внутренний мир – всего этого Светлана не знала. Они с Ирмой были не настолько давно и близко знакомы, чтобы она могла знать такие вот подробности. Они познакомились с Ирмой года четыре назад, по работе. Ирма работала кем-то вроде курьера, развозила документы по официальным инстанциям, что-то регистрировала, что-то, наоборот, снимала с регистрации. Подавала отчеты, собирала справки. Ирма была умна, интересна и уверена в себе, но при этом довольствовалась этой весьма скромной и малооплачиваемой работой. Моталась по городу с бумагами, получая сдельно, и не соглашалась даже думать о постоянном месте.
– Но у тебя же сын? – удивлялась Света. – Хочешь, я тебя пристрою на одну фирму немецкую, я у них бухгалтерией занимаюсь на полставки.
– Нет уж. Чтоб я на работу к восьми ходила? Я люблю поспать, иногда даже днем, – отмахивалась Ирма, хотя представить ее спящей было сложно, настолько живой и подвижной она была. Кажется, никогда не шла и даже не бежала – летела. Всегда смеялась, и всегда отмачивала всякие шуточки, колкие замечания. Смешные. Общаться с ней было приятно и интересно, рядом с ней казалось, что воздуха больше и дышать легче.
