— И вообще, — говорит, — они тут вкалывают изо всех сил, нужно кому-то вести хозяйство. А кстати, как оно там?
— Нормально.
Она засмеялась:
— Угу. Догадываюсь.
— Но есть и настоящие фашисты, — говорю.
— Представляю себе.
И как швырнет мне в рот горошину — сладкую, вкусную.
— Тебе там самое место, Бобби, — говорит. — А мне это ни к чему. Папа говорит, угля на наш век хватит, даже когда все шахты закроют. Дом у нас есть, на жизнь заработаем. Мне тут нравится. И ничего больше мне не надо.
И мы давай дальше лущить горох.
— А вот ты-то уедешь, — говорит. — В какое-нибудь выпендрежное место, да? В какой-нибудь там университет.
— Думаешь?
— Ты же сам знаешь, что так и будет.
Я попытался представить все эти годы — как я уезжаю из дома, переселяюсь в чужой город. Университет. Я не знал ни одного человека, который учился бы в университете.
— Ты бы тоже могла, — говорю.
Она засмеялась:
— Я? Дочка угольщика? Дочка Спинка — да в университете!
— Ты должна гордиться тем, чего добилась, и своим происхождением.
А она как швырнет мне в рот еще горошину.
— А я и горжусь, Бобби, — говорит. — Может, потому и хочу оставаться где есть и какой есть.
Я отвернулся. Послушал, как море шумит за дюнами. Представил, как волны накатывают и накатывают на берег, уже целую вечность.
— За тобой придут, — говорю.
— Кто еще?
— Из комитета по образованию. Нельзя не ходить в школу.
— А они уже приходили. Папа послал их куда подальше.
Мы оба засмеялись.
— Они снова придут, — говорю.
— Ну а нам наплевать — и точка.
Встала и пошла обратно к дому.
— И вообще, — говорит, — школа, университет — все это глупости. Фу! Есть на свете вещи поважнее.
— Это какие, например?
— Например, чудеса. Ты веришь в чудеса?
— Чего?
— А уж кому верить, как не тебе. Ладно. Пошли, покажу.
22
Миску с горохом она поставила на скамейку за дверью. Повела меня за дом. Там стоял деревянный сарай.
— Вот оно, чудо, — говорит. — Только тихо. — Улыбается. — Такая прелесть, Бобби.
Осторожно приоткрыла дверь, чуть-чуть. Пригнулась к самой земле. Задышала, будто кого-то успокаивая.
— Привет, — шепчет.
Сперва я ничего не увидел, а потом — вот он, свернулся на соломенной подстилочке. Олененок, совсем еще маленький. Глаза блестят, отражают дневной свет, который падает в запыленное окошко. Рядом с олененком стояло блюдечко с молоком.
— Он мертвый был, — прошептала Айлса. Посмотрела мне прямо в глаза, будто проверяя, верю я или нет. — Я нашла его вчера утром во дворе. Его, наверное, лиса покалечила или, может быть, собака. Он прибежал сюда, здесь-то его и догнали. Он не дышал. Сердце не билось. Мертвый.
Я дотронулся верхней стороной ладони до мягкой шкурки. Почувствовал тепло, стук маленького сердечка.
Олененок, похоже, не испугался. Я опустил палец в молоко, коснулся его язычка. Он осторожно слизнул.
— Папа говорит — похорони несчастную зверюшку, — продолжала Айлса. — А мне никак. Положила его в корзинку рядом со своей кроватью. Накрыла одеяльцем. И говорю Богу: давай ты его вылечишь. Потом ужас как долго не спала, папа и мальчишки уже давно храпели. А я все говорю Богу — давай лечи. И глажу олененка. Говорю, что очень его люблю. И ничего. А потом я заснула, и всю ночь мне снилось, как он бегает по полям и по лесам и солнышко светит ярко-ярко. А утром просыпаюсь — а он глаза открыл и смотрит на меня.
Она погладила олененка обеими руками.
— Красавец, правда? — говорит.
— Красавец.
— Йэк сказал — оленята умеют прикидываться мертвыми. А папа — что мы, наверное, ошиблись. А я думаю, нет. Он умер, а потом ожил.
Чувствую — он еще молока с моих пальцев слизнул.
— Ты мне веришь, Бобби? — спросила Айлса.
Чувствую, как мокрый язычок касается кожи. Заглядываю в глаза, такие доверчивые.
— Угу, — говорю.
— Вот и хорошо.
Она взяла олененка на руки, встала и вынесла на улицу.
— Верить всегда надо, — говорит, — а то никогда ничего не получится. Оно того не стоит.
Положила олененка на землю снаружи, мы стоим и смотрим, как тот поднялся и начал переступать тоненькими ножками.
— Иди, — говорим мы. — Иди, малыш.
Айлса захихикала.
— Будет здесь жить, пока не окрепнет, — говорит. — А потом я его выпущу.
На олененка упал свет солнца, осветил мех, темные глаза, тонкие ножки. Какая красота!
— Я одного не понимаю — почему он такой маленький, — говорит Айлса.
Глянула в поля — за коперы, на далекий лес — олененок, видимо, оттуда.
— В смысле?
— Так осень уже, Бобби. Ему бы полагалось родиться весной, а не сейчас, дни-то уже короткие, холодные.
Щелкнула языком, качнула головой, улыбнулась. И шепнула олененку на ушко:
— И о чем только твои родители думали?
А потом подхватила и отнесла обратно в сарай, где лиса не тронет.
— А все мертвое вообще никому не нужно, верно? — говорит. — Все красивое обязательно должно быть живым.
23
Мне приснилось пламя Макналти. Приснилось, как он стоит на набережной в Ньюкасле и выдыхает в воздух огонь, без остановки. Огонь распространяется — вот уже охватил лотки, краны, склады, арку моста, и нет больше ничего, только громкий рев пламени и крики тех, кто в это пламя попал. Река стала огненной, так и несется к морю, и пламя в милю высотой вздымается над водою, а дым заслонил все небо. Мы с мамой и папой стоим у окна в противогазах и смотрим, как пламя подбирается к нам, вот только сделать ничего не можем, бежать некуда, мы стоим, вцепившись друг в друга, а я кричу: «Вдохните, мистер Макналти! Вдохните его обратно!» И огонь замирает и начинает двигаться обратно, к набережной, а потом в горло Макналти.
Тут я проснулся, а ночь такая тихая, спокойная. По комнате пробежал луч прожектора. Рядом захрапел папа. Я встал на колени у окна и выглянул наружу — а передо мной горел огонек из Лурда. Пляж под звездами казался таким тихим. Лужицы среди камней казались осколками стекла, а море — огромным зеркалом. Я закрыл глаза, потому что меня снова осветил прожектор. Я попытался молиться, но не знал о чем, и вот стою и шепчу что-то совсем детское:
— Позаботься о нас. Пожалуйста, сделай так, чтобы не случилось ничего плохого.
Открыл глаза. Вселенная простиралась во все стороны до бесконечности и была такой пустой и безмолвной, а я в ней был совсем никому не нужным. Я взял половинку сердечка, которую мне подарила Айлса, и стиснул в кулаке.
— И еще позаботься об олененке, — прошептал я. — Не дай ему умереть.
И лег обратно.
А потом вздохнул и сказал то, что сказать полагалось:
— Прости Тодда. Прости Любока.
Только мне было понятно, что это бессмысленно: слишком сильно я их ненавидел.
Наконец я снова заснул.
— Привет, мой славный, — говорит Макналти. И дыхание его пахнет пламенем. — Давай, славный, помоги-ка мне.
24
И вот мы сидим на табуретах рядом с деревянными столами в кабинете биологии. Вокруг повсюду картинки — разные звери изнутри, видны все мышцы, сердца, легкие. В стеклянных банках, которые стоят в стеклянных стеллажах, плавают черви, лягушки, ящерицы. Вроде бы где-то в школе еще хранится человеческий зародыш — плавает, как все эти животные, в формальдегиде, но показывают его только шестиклассникам. А над дверью, как и во всех кабинетах, висит Христос, мучается на кресте.
Учительницу, тихую ласковую женщину, звали мисс Бют. Она постучала указкой по столу. Сказала, что сегодня мы будем изучать боль. Разбила нас на пары. Я оказался в паре с Дэниелом. Мне было велено положить ладонь на листок бумаги и обвести ее. Потом положить руку на парту перед Дэниелом и закрыть глаза. А у Дэниела в руке была иголка. Я, как почувствую укол, должен был сказать «да». А он должен был помечать все точки внутри нарисованного контура. Место, где я почувствовал укол, нужно было отмечать крестиком. Место, где он коснулся моей руки иголкой, а я ничего не почувствовал, нужно было отмечать кружочком. Когда я открыл глаза, то увидел, что на рисунке отмечено множество точек, где я ничего не почувствовал.
— Это карта боли, — сказала мисс Бют. — В некоторых местах можно уколоть почти до крови, а человек ничего не почувствует. А в некоторых местах от легчайшего прикосновения возникает боль.
Потом мы поменялись. Теперь иголку держал я. А Дэниел закрыл глаза. Я прикасался к его руке, слушал его ответы, размечал карту боли. А вокруг все хихикают, ахают и вскрикивают от боли.
— Тише, тише, — все повторяла мисс Бют. — Вы же уже большие дети. Утихомирьтесь.
Кэтрин Уилкс завопила, что у нее кровь. Дом Карни и Текс Уилсон подрались.
Я нанес все ответы Дэниела на рисунок. А потом начал рассказывать ему про Макналти — как тот прикасается к огню, как может протащить через щеки целую спицу.
