Алексей Сергеевич нахмурился. Левая щека его дважды передернулась.
– Жене помещика не пристало возиться с дворовой челядью, – мрачно произнес он. И, пожевав запачканными жиром губами, сердито заворчал: – Как только ты могла пойти в избу этого негодяя, этого мерзавца? Его плетьми запороть мало. В землю живым закопать…
– Но мать Степана ни в чем не виновата, – робко убеждала Елена Андреевна. – Она больная, ей нужна помощь. У нее нет хлеба. Умоляю – распорядитесь! Помогите больной женщине.
С силой отшвырнув тарелку на середину стола, Алексей Сергеевич резко откинулся на спинку стула.
– Еще что прикажете, сударыня? – ехидно прищурившись, спросил он и вдруг, ударив кулаком по столу так, что запрыгала вся посуда, в бешенстве закричал:
– Запрещаю! Слышишь? Запрещаю! Чтобы больше в деревню ни ногой! Ишь ты, хлеба! А каши твоя арестантка не хочет? Березовой каши! А?…
Много раз бывал Коля свидетелем родительского гнева, но таким видел отца, пожалуй, впервые: нехорошие, обидные слова сыпались одно за другим. Обхватив голову руками, мать молчала. А отец с грохотом повалил стул и, выкрикнув напоследок какую-то угрозу, скрылся за дверью.
Тяжело вздохнув и оправив волосы, Елена Андреевна подошла к сыну.
– Мой дорогой мальчик, – мягко сказала она. – Ты не должен осуждать отца. Он устал с дороги. Погорячился. У него такой характер. Все будет хорошо…
Подойдя к зеркалу, мать сделала вид, что ничего не случилось, что она ни капельки не расстроена.
– Ты бы пошел к Андрюше, – сказала она, – Ему, бедному, скучно.
– А вы тоже придете, мамочка?
– Непременно, мой милый.
– И почитаем?
– Обязательно, мой мальчик! Обрадованный, он направился к брату. Еще бы не радоваться: каждый день с нетерпением ждет он того часа, когда в детской появится мать и ласковым, чуть печальным голосом, словно жалеет кого-то, начнет читать книгу или рассказывать о далеких городах и странах, о странствующих рыцарях, хитрых монахах и величественных, но сердитых и гневных, как отец, королях.
Укутанный теплым одеялом, Андрюша лежал в постели. Широко открытыми неподвижными глазами смотрел в растрескавшийся потолок. Взгляд его усталый, подернутый поволокой, как у раненого птенца, дышал он тяжело, иногда глухо покашливал.
Увидев Колю, Андрюша оживился.
– Как хорошо, что ты пришел! – тихо произнес он. – А то все про меня забыли. Право… Где мамочка?
– Она скоро придет, будем читать, – усаживаясь в ногах у брата, ответил Коля. – А пока давай поговорим.
– Давай.
– Папенька опять гневался. Из-за Степана! На маменьку сильно кричал.
Лицо Андрюши болезненно искривилось:
– Мне так ее жалко.
– А мне и Степана жалко, – вздохнул Коля. – Я нынче Савоське два куска пирога отнес. Он мне сказал по секрету, что Степан в Питер подался. Это ведь неплохо? А? Только ты смотри, не проболтайся! Я ведь тебе тайну доверил!
– Вот ты всегда так, Николенька, – обиженно шмыгнул носом Андрюша. – Все считаешь меня за маленького. А я ведь на целый год старше тебя.
– Андрюшенька, миленький, да у меня и а мыслях не было тебя обижать. Это все так говорят, когда тайну доверяют.
В комнату вошла с горящей свечой мать. Она поставила подсвечник на край стола и, приблизившись к кровати, положила руку на Андрюшин лоб.
– Как ты себя чувствуешь, мой родной?
– Хорошо, мамочка, – прошептал Андрюша и закашлялся.
Коля заботливо пододвинул матери кресло. Она устало опустилась на него.
– Милые мои мальчики! Мне почему-то ничего не хочется читать вам сегодня. Немножко болит голова.
«Ах, какая жалость! – вздохнул Коля. – Бедная мама. Ей нездоровится. Значит, не будем читать. Тогда, может быть, она что-нибудь расскажет».
– Рассказать? – ласково глянув на Колю, переспросила Елена Андреевна. – Пожалуй! Не скучно ли вам будет послушать про одну девушку? Боюсь, неинтересно.
– Нам все интересно, что вы рассказываете, мамочка, – оживился Коля. – Все, все!
– Ну что ж, – неуверенно согласилась мать. – Слушайте.
И тихим, полным тревоги и волнения голосом, она начала рассказ:
– Давным-давно произошло это, мои мальчики, в далеком, неведомом краю…
Коле кажется, что это не мать говорит, а песня льется, переливается, журча, как весенний ручей, и воображение уносит его туда, в далекий, неведомый край, о котором идет рассказ.
Заходящее солнце бросает свей алый свет на голубой морской залив. Распустив белый парус, по спокойной поверхности вод плывет легкая ладья. На ней – старая строгая игуменья.
Впереди, на крутой скале, показался древний, с высокими крепостными стенами замок. А чуть подальше сверкал яркой белизной монастырь.
Колокольным звоном встречают игуменью.
Окруженная послушницами в черных одеждах, она медленно идет вершить суд.
Низко нависают старые мрачные своды монастырского подземелья. Одна за другой падают с потолка на каменный, пахнущий гнилью пол грязные капли. Тусклый свет лампады скупо озаряет заплесневелые стены.
В самом углу подземелья – тяжелый, с толстыми ножками стол. Над ним склонились монашеские фигуры в черных рясах.
Перед судьями, опустив голову, стоит юная красивая девушка. Длинные русые волосы разметались по голым плечам. Лицо ее бледное, как у мертвеца. На белом разорванном платье – алые пятна крови, следы ужасных пыток.
Эту девушку судят за то, что она, не выдержав бесцельной, бессмысленной жизни в монастыре, пыталась бежать отсюда. Опостылели ей и глухая печальная келья, и бледная мерцающая лампада перед иконой. Хотелось света, тепла, счастья! Глубокой ночью она покинула монастырь. За ней устремилась погоня. По всей округе гудел набатный звон колокола. Нигде не могла найти себе приюта юная беглянка. Ее настигли, заточили в подземелье, стали безжалостно мучить и днем и ночью. И вот она перед монастырским судом.
Как изваяние, застыла девушка. В глазах ее глубокая скорбь. Покорно ждет она решения своей судьбы. Какие еще муки придумает ей бессердечная игуменья?
А злые судьи выносят беглянке беспощадный приговор: вечное заточение в черном роковом склепе, в темной сырой стене!
Вот поднял руку главный судья с сухим, как пергамент, лицом. Палач воткнул длинный факел в землю и бросился к девушке. С громким отчаянным криком бьется она в его сильных и цепких, как клещи, руках.
Втиснул палач свою жертву в узкое могильное ущелье и быстро замуровал его тяжелыми камнями, густо смазанными вязкой глиной. Только крохотное оконце осталось в стене. В него будут ставить черепок с водой и бросать корки черного хлеба, пока не умрет несчастная пленница…
Елена Андреевна умолкла. В комнате наступила такая тишина, что слышно было, как тоненько посвистывает, словно суслик, ветер на чердаке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
