Напоследок, правда, по его словам, у него явилась дерзкая мысль: арестовать Беляева, Хабалова и Занкевича, самому встать во главе войск и… Но что делать дальше, Данильченко, видимо, представлял себе плохо. Во всяком случае, выбор между возможностью стать «русским Монком» и желанием потихоньку уйти в госпиталь довольно быстро был решен Данильченко в пользу госпиталя.
Вслед за Данильченко двинулись в госпиталь также «заболевшие» Есимантовский и Окулич…
Как утверждает Фомин, после ухода Данильченко командиром отряда Беляев назначил его. Оба мемуариста – и Данильченко и Фомин – связывают приказ об уходе из Зимнего дворца с Михаилом. Он, якобы, не хотел, чтобы говорили, что Романовы опять (как в 1905 г.) стреляли в народ у Зимнего. Имеются, однако, любопытные воспоминания некой М. Алекиной (сестры коменданта Зимнего дворца генерала Комарова), в которых позиция Михаила характеризуется несколько иначе. «Великий князь, – пишет Алекина, – сначала долго не соглашался вмешаться, заявляя, что он не имеет полномочий своего брата и не знает, что бы предпринял государь в этом случае…»[74] Но главная причина заключалась, конечно, в другом. Ощущение безнадежности – вот что гнало отряд. В 6-м часу утра 28 февраля колонна последних защитников царизма вновь потянулась через Дворцовую площадь к Адмиралтейству.
Возвращение в Адмиралтейство плохо подействовало на моральное состояние Измайловского отряда. Признаки «разложения» усиливались и по мере того, как к зданию подходили все новые массы революционных рабочих и солдат. С раннего утра весь сад перед Адмиралтейством и прилегающие улицы были заполнены восставшими. Первой «колебнулась» 2-я рота: ее солдаты заявили, что в Адмиралтействе больше не останутся, уйдут в свои казармы. Удержать роту удалось с большим трудом. В половине девятого Хабалов передал в Ставку на имя генерала Алексеева фактический сигнал «SOS»: «Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 всадников при 15 пулеметах, 12 орудиях… Положение до чрезвычайности трудное»[75]. По существу, то же самое доложил Хабалов и генералу Иванову, который перед отъездом из Ставки сумел связаться с Адмиралтейством и запросить Хабалова о положении в городе[76]. Больше Иванов на связь с Хабаловым уже не выходил… Заметно сдал сам военный министр Беляев. Фомин вспоминает, что им то овладевало желание без умолку говорить, то он «впадал в какую-то прострацию». Во время одного из «приступов многословия» Беляев вдруг стал размышлять вслух о том, что он всего лишь полтора месяца как министр и потому революционеры не могут предъявить ему каких-либо обвинений. Как бы между прочим, он сказал Фомину, что разговаривал по телефону с Родзянко и тот посоветовал ему распустить отряд. Беляев, пишет Фомин, «явно склонялся к этому»… Около часу дня пришло известие, которого страшились еще в Зимнем дворце: революционные отряды рабочих и солдат овладели Петропавловской крепостью. Прошел слух, что крепость готовится открыть огонь по Адмиралтейству, и как бы в предупреждение этого по окнам здания было сделано несколько «шальных выстрелов».
Среди документов Ставки, относящихся к февральским событиям 1917 г., имеется телеграмма Беляева, отправленная в Могилев в 13 часов 30 минут 28 февраля. В ней говорится, что «около 12 ч. дня 28 февраля остатки оставшихся еще верными частей… по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергать разгрому здание». «Перевод этих войск в другое место, – докладывал далее Беляев, – не признан соответственным ввиду неполной их надежности. Части разведены по казармам…»[77] В этой телеграмме весь Беляев: он явно стремился снять с себя ответственность за уход войск из Адмиралтейства, переложив ее на морского министра Григоровича. Из воспоминаний Фомина мы знаем, что попытка больного Григоровича выдворить измайловцев из Адмиралтейства еще вечером 27 февраля не удалась. Предпринял ли он вторую попытку утром следующего дня – сказать трудно. Скорее всего, предпринял: имеется телеграмма капитана 1-го ранга Капниста, доносившего из Петрограда в Могилев адмиралу Русину (начальнику Морского штаба верховного главнокомандующего): «Хабалов засел в Адмиралтействе, организует оборону как последнего редута. Опасаюсь, что это послужит только бесполезному истреблению драгоценных документов штаба и кораблестроения…»[78] Фомин пишет, что вторичный уход отряда из Адмиралтейства решили два обстоятельства: захват восставшими Петропавловской крепости и требование Григоровича[79]. В показаниях Хабалова также говорится о требовании морского министра «очистить здание Адмиралтейства»[80].
В датировке ухода отряда из Адмиралтейства 28 февраля Фомин расходится с упомянутой телеграммой Беляева. Из телеграммы следует, что войска были выведены в 12 часов 28 февраля, а Фомин определенно утверждает, что это произошло днем, между 14 и 15 часами. Подробности и детали, которые сопровождают рассказ Фомина, дают основания верить ему. По всей вероятности, Беляев в своей телеграмме несколько опередил события: сообщил не об уже состоявшемся выводе войск, а о своем решении начать этот вывод…
Перед уходом отряд саморазоружился. Опасаясь, как пишет Фомин, «ярости толпы», решили сдать все оружие (винтовки, пулеметы и замки орудий) «смотрителю здания». Было приказано выходить из Адмиралтейства организованно, «ни на кого не обращая внимания». «Момент был жуткий, – вспоминает Фомин. – Выйдя на тротуар, я повернулся к толпе спиной и стал пропускать солдат. С суровыми лицами, не глядя по сторонам, они, наседая один на другого, выходили из подъезда… Моя спина почти касалась штыков, торчавших из толпы… Через минуту все построения были сделаны, и мы двинулись сдвоенными рядами по Адмиралтейскому проезду». Но восставшие не проявили к «последним защитникам престола» никакой враждебности. Напротив, «минутное оцепенение» толпы «прорвалось и вылилось в форму шумных приветствий: винтовки опустились, толпа кричала «ура» и кидала в воздух свои шапки». Фомин подал команду, и роты, четко печатая шаг, грянули песню: «Взвейтесь, соколы, орлами». Они шли назад, в свои казармы, а навстречу им неслись автомобили с вооруженными солдатами и рабочими…
Так бесславно закончилась эпопея защитников «последнего бастиона», или, как выразился Капнист, «последнего редута» царизма. Ясно, что он пал под сокрушающими ударами революции. Но очевидно также и другое: бессилие царских властей, их растерянность и безволие в тот момент, когда они, казалось бы, должны были проявить максимум энергии. Военный министр Беляев на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии говорил, что он якобы полностью сознавал «историчность минуты», понимал, что «история скажет: а что же сделали эти господа?»[81] «Адмиралтейский эпизод», как нам кажется, отвечает на этот вопрос: увидев, что романовский корабль начал тонуть, «эти господа» поспешили его покинуть…
Так же как правительство готово было искать контакты с Думой, точно так же и она со своей стороны долго не решалась порвать с царской властью. На «частном совещании» думских депутатов, начавшемся около 3 часов дня 27 февраля, обсуждался один мучительный вопрос: что делать, если признать очевидным распад столичной власти, ее полную неспособность справиться с положением, с восстанием рабочих и солдат гарнизона? После длительных прений, в ходе которых выдвигались различные предложения, решили создать «особый комитет», назначение которого ясно отражалось в его длинном названии – «Временный комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями». Название это ясно декларировало, что Дума не поддерживает начавшуюся революцию, что она желает с ней покончить («водворение порядка») и готова искать соглашение с остатками старых властей («сношения с лицами и учреждениями») и с находившимся в Ставке царем.
