молекулу в нос чтобы ощутить запах. Такой мороз. Январский падая с козырька от ветра прожигает в какахах отморожение. В маленьких созданиях мало фекалий. Всё будет заметено и расплавлено отрицательным автогеном минусового костра снега. Но до той поры, не стоит наступать на фигурки в коричневом. Порезать подошву, это к покупке новой обуви. А деньги — не снег. Не лежат месяцами. Деньги — крохотный слой тепла в ладонях на дне каньонов линий жизни, что уносит любым дуновением. Пых! Как крепко не сжимай, куда-то да просочатся. И всё же каждый раз перешагивая через мелкое трясущееся нечто я не могу поверить, что грифоном назвали такое что-то о четырёх подпорках. Для меня грифоны — это всё ещё молчаливые красавцы строго держащие фонари над парочками, переходящими Банковский мост, дарящие надежду на богатство в жизни и романтику прямо сейчас. И они не какают в канал Грибоедова, терпят под жёлтым светом шаров над их головами. Ветер, драконом свистящий в невидимую щель на балконе что-то пронёс мимо окна. Надеюсь, что это пианино соседки или её отрубленные предварительно замороженные через форточку руки. Чтобы кровотечение было меньше. Не пачкать же белое ради такого, и моё окно. Но я не успел увидеть, что пронеслось, фантазирую. Наверное, это пронесло кусок сомнений, какую-нибудь фарлушку. Поле зрения сократилось, всё как в тоннеле. Монитор и кружка. Боковое зрение не успевает за реальностью. Однако скорость проноса чего-то за стеклом напомнила о массовом сдувании коллег из офиса. Турция, Грузия, Аргентина, Беларусь, Казахстан и Таиланд стали богачи в эти дни. Массово прощальные письма приходят на почту. Пишут мужчины от 30 до 50, возраста брони. Бронемужчины. Пишут женщины молодых возрастов, им-то чего бежать из прибитой скрепами к черепахе? Доходит не сразу. Они же тоже чьи-то жёны, матери, сёстры, они как декабрические женщины следуют за своими игрек-людьми. Эмиграция каждые сто лет. Двадцатые декабристов, двадцатые белых, двадцатые иноагентов. Январисты и их жёны-январистки. Так флэт уайт скоро некому станет в Москве покупать. Так скоро некому станет читать мои рабочие мейлы. Я не могу покинуть заснеженную по самым разным причинам. Недостаточно боюсь, имею ипотеки, ничего не умею делать, что прокормит меня в далёких бесснежных краях, ко мне ещё не стучались, мне нужно менять паспорт, люблю зиму et cetera. Опять же этот снег. Поуехавшие окажутся самыми умными из нас или самыми глупыми паникёрами? Время покажет. На часах январь. В такое снежное время у нас ничего быстро не делается. Снег покрывает и казённые головы. Сковывает и чернила принимающие решения. Бояться надо весны, когда струи обострений понесут судорожные желания человеков на других человеков, а с них на третьих, пока не смоют нужных и подвернувшихся в щель водостока. Смоет живых и мёртвых. Ведь даже покойники каждую весну плавают в растопленном снегу на своих деревянных кораблях под землей. Затем садятся к лету на мель и ждут дрейфа льда следующего января. Но весна не придёт. Это отжившая сказка. Бояться нечего. Покойники останутся на местах. Зима, это прекрасное время начать записывать невмещающееся в голову на чистый лист. Лист, который так похож на снег за окном. Зима это всё, что есть. И вот, шрифт с засечками ползёт слева направо и замерзая на мгновение, мигает вертикальной палкой курсора. И подобно какахам на снегу, умирающим окуркам, чьего тепла не хватает чтобы врыться в январский, подобно варежкам, ждущим зубов собак, эта ползучая гусеница нарушает белизну листа. Вот твоя какаха занимает уже полстраницы, а в конце неё швырнутая варежка абзаца с шуткой завершает главу. И как никто больше не оденет потерянную отмороженную варежку на незнавшую ручного труда московскую ладонь, так и этот испачканный строками текст никто не будет читать, поскольку в голове весьма ограничено место для ненужных впечатлений. Голова забита снегом.
Февральский. Поверх спрессованного давлением самого снега, давлением времени, вдохами людей и светом бессмертных диодных фонарей, поверх вольфрама января лёг призрачный снег нового месяца. Настолько лёгкий, что дунув на него через закрытое окно семнадцатого этажа, видно, как он разлетается одуванчиковыми парашютами внизу у подъезда. Это как присыпать сахарной пудрой позавчерашний хворост из «Помпончика», как укрыть пледом скелет динозавра. Чихни, и турбулентность твоего чиха разделит время и пространство, разметав сегодняшнюю пудру, отделив прошлое черствочество от настоящего ангельского нежка. В феврале дворники работают не тракторами и бульдозерами, а мётлами. Им бы кто дал совет смести пришельца теми ветряками, которыми дуют на листву в парках осенью в заморском кино. Всё равно лежат без дел. Импортные снегосдуватели. Этими бесполезными пылесосами-наоборот, что гоняют кленовый макияж по траве не уступающей вечнозелеными свойствами танкам в Кубинском музее. Прочитал в кубинском. Нет никакой Кубы. Она за снежной стеной. Есть только танки в Кубинке. Танки белого цвета чтобы убивать незаметно из-за сугроба. Февральский снег аккуратно ложится на бетон январского, стараясь делать это по возможности деликатно, ночью, не на глазах у вмёрзших бутылок «Ной». Весной именно этот, февральский, мог бы дать ручьи и дорогу кораблику из платёжки за квартиру, лужам и старту валяния собак в грязи. Если, разумеется, наступит она. Может у собак наступит. Ибо представить, что покоящийся теперь под нежностью пуха мраморный январь, что он даст ручьи, поистине невероятно. Полсантиметра, ещё полсантиметра, вот уже устаёт щётка для чистки шкод. Снег валит, кроя заново проходимость двора и белым, простым белым рисуя зиму. Лютость температуры оказывает милость, градус уходит. Ветра играют с одуванчиковым снегом, заигрываются, но не бравируют ураганностью. Просто ветер. Не более движения воздуха с места на места с ускорением в узких местах улиц. Всё по физике, никакой январской мистики. Снег новый ничего не весит и не лепится в шары для кидания именно по этой причине. Невозможно много надо брать его в ладони и нелимитно долго стучать ими и прессовать порошок. Усталость наступает раньше продукции первого снегошара. В Москве в такие дни появляются продавцы снежков. Расстилают газеты на Тверском бульваре и реализуют мечту ребёнка по сто рублей за экземпляр. Больше умельцы от бизнеса получают за фото с ассортиментом снежков, за интервью блогерам и за продажу сопутствующего мороженого. Ещё одна городская легенда об изобилии столицы и причудах горожан. Продам снежки, розница. Так и хочется записать в актив биографии такую покупку. «Жил счастливо в столице, по февралям приобретал снежки у знакомого барыги». Но меня сдерживает нутро пособничать хитрости. Сверхлетучий и мягкий снег не дал бы продавцам снежков-шаров, они обманывают. Не обошлось тут без химии или добавления воды, или
