У Андрея Воха есть песня «Богема».
Это о том времени. Эпохальных, так называемых – «неформальных», выставок в городе было три: на Сурикова, 31, на Сакко и Ванцетти, 23 и на Ленина, 11. Они и определили андеграундный стиль в городе. Витя Махотин очень сильно стимулировал такую художественную жизнь. Потом андеграунд вышел из подполья и тут же умер. Когда в 1993 году канадское телевидение, прослышав о феномене свердловской городской культуры, приехало снимать передачу про наш андеграунд – снимать уже было нечего. Одни руины.
А Витя был жизнелюб, он никогда не жаловался на «подлое время» и никогда не страдал о безвозвратно потерянном времени. Разве что горько вспоминал безвозвратно ушедших друзей и товарищей. Сейчас мы живем в совсем другой России.
И почему-то очень грустно.
Андрей Козлов
Свердловский Ван Гог
Я по своему обыкновению сидел за столом. Размышлял о своем очередном глобальном проекте. Вычислял, кто же из мэтров свердловской богемы – кульминационная личность, кто «наш Ван Гог». Брусиловский? Сажаев? Райшев? Лаушкин? Стало теплей. Лаушкин мой старый приятель. Он пишет как китаец, только не тушью по шелку, а маслом по холсту. Но не напрягается, плывет на волнах Дао. И все-таки «наш Ван Гог», скорее всего, Витя Махотин. Вдруг зазвонил телефон. Игорь Шабанов спросил меня: «Андрей?» – «Да!» – «Привет!» – «Харе Кришна!» – «Махотин умер. Похороны, наверное, во вторник». – «Боже ж ты мой!». Что теперь делать? Успокоить себя философией? Мудрые не скорбят ни о мертвых, ни о живых.
Где-то в 81-м я впервые увидел его картину, услышал его фамилию. На стенке висела пара картин: Махотин и Сажаев. В 88-м я увидел еще несколько картин на Суриковской выставке. Он был уже культовым художником. Больше говорили только о Гаврилове. На Сакко и Ванцетти летом того же года открылась новая выставка, как бы продолжение сенсационной зимней, она длилась уже три месяца, а потом переехала в здание Станции вольных почт, где еще почти год царило это неожиданное для многих пиршество авангарда. Это был не чистый авангард, это было нечто небывалое, чуть-чуть даже нелепое. Это было все: и импрессионизм, и реализм, и китч, и концептуалисты, и мастера рисовать жареную селедку, которая казалась живой. Было даже чтото совсем не ко времени – «Выплавка стали на уральском заводе». Одно оттеняло другое. Неожиданное соседство Воловича, Казанцева. Махотина, Гаврилова с самым пошлым дилетантским натурализмом рождало веселый дух свободы.
На Станции Витя был уже не только автором, он был хранителем этого незатейливого уральского «Лувра». Это было экстраординарное, почти нечаянное явление. У него не было никакой материально-технической базы. «Вернисаж» свозил шумную выставку в Челябинск, Пермь, Киров, Ленинград. Выставка на Ленина, 11 вскоре закрылась. Начались будничные дни русского капитализма с его первоначальным накоплением капитала.
Но Махотин не растаял и не проиграл в своем вольном проекте. В самом знаковом месте Екатеринбурга, в башне Исторического сквера, появился музейкузница. «Вольные почты» свернулись до пятачка этого странного мини-музея. Махотин был не просто живописец, он был артефакт. Он не ходил ангелом с приклеенными крыльями, не купался голый в томатном соке. Но он был артефакт, более интенсивный и вездесущий, чем Букашкин или Шабуров. Теперь он был с вернисажем своего проекта каждый день. Вокруг этих чугунных утюжков, печных дверец, кочерег и прочих незатейливых экспонатов своего музея он как бы следовал Лао Цзы. Внешне просто как камень, внутри – яшма. Картины он дарил, менял, продавал – спонтанно, без научных систем. Он был вольный хозяин своих почт. И не так что он где-то не состоялся или томился, как Ван Гог, от своего безумия. Нет-нет. Он был добр и прост. И он не был провинциальным чудаком, как это думается всем этим подслеповатым искусствоведам. Они же полагают, что Гаврилов – эпигон Дали, а Махотин – мастодонт вчерашнего западного импрессионизма.
Гаврилов – больше Дали. А Махотин – больше Ван Гога. Сократ сказал: «Платон мне друг, а истина дороже». У Вити все наоборот: «На… ть на истину и всех этих гениев, друг дороже». Друг. Вот кто такой Махотин.
Эта старинная башня с музейным чугуном, башня бесшабашного, неутомимого добряка Махотина – теперь символ нашего Бурга. Он ушел в мир символов и не вернется оттуда. Дума решает, меняет, придумывает. Махотин самостийно, хитро, покитайски, никого не спросив, «бесвыставкомно», по-хозяйски утвердил то, на чем стоял. Творчество – вечно, любовь – еще вечней, остальное неважно.
Он был православный, ездил в Афон, в Иерусалим, он жил в Пионерском поселке возле кришнаитского храма и как-то на полгода, за так, пустил монахов-кришнаитов на свою квартиру. На вид грубоватый работящий русский мужичок, а когда его спрашивали о национальности, он говорил: «Я – еврей». Родившийся в Шанхае. Пусть Христос, Кришна, Конфуций, Еврейский Бог позаботятся теперь о нем. Теперь он – душа, мальчик-младенец, летящий сияющим мыльным пузырем над коричневой ночью. Темно, даже луна превратилась в точку. Летит мальчик.
Смерти нет.
Такую картину Витя подарил мне 14 лет назад. Но все-таки плохо как-то на душе. Тоскливо. В голову не входит, что «бессмертный Махотин» умер.
Хотя и философ, а слезы бегут.
Перманентное творчество Виктора Махотина
Сеня Соловьев в октябре 1982 года привел меня на квартиру, где был художник Кротов и еще какие-то архитекторы. Там висели пара картин Махотина и еще пара картин Сажаева. Сеня мне объяснил: «Это Сажаев, а это Махотин.
Оба – гении, особенно Махотин».
Потом, когда была знаменитая безвыставкомная выставка на Сурикова, я увидел еще несколько работ Махотина. Нынешнее поколение не сможет правильно понять того феномена, который представляла собой выставка. Стоило один раз пройти сообщению о ней по ТВ, как на Сурикова повалил народ. Я пришел не в первый день, но народу было много, и Махотин тоже там был. Потом, когда я пришел второй раз, уже без билета, уже представленный, Махотин опять был здесь, и кто-то мне, показав пальцем, объяснил: «Это Махотин».
И уже на «экспериментальной» выставке в худшколе Хабарова на Сакко и Ванцетти нас представили: «Вот это тот самый пресловутый Козлов».
Я сразу же спросил почему на вот этих вот картинах все зеленое – и небо, и дома, и фигуры людей.
Оказалось, на Ирбитском мотоциклетном заводе ему подарили несколько банок краски. Возник, таким образом, «зеленый» период. То бишь никакого кокетства, подход совсем с другой стороны.
Другой нестандартностью Махотина было то, что он свои картины имел обыкновение дарить или менять. Мне, таким образом, достались «Еврейская девушка с быком» и «Золотой младенец». Себе Витя взял мои «Дадзыбао». (На них было написано следующее: Перестройка и гласность – близнецы братья. Перестройка должна быть перестройной. Не противляйся бюрократии насилием. Блаженны неформалы, ибо их царствие небесное. Разобьем бюрократам собачьи головы. И панкам, и металлистам, и люберам – всем светит солнце. Кайся, бюрократ, и будешь мне брат. Рейган, Рейган, Рейганочек, приезжай еще разочек! Нэнси, Нэнси Рейганиха, ты путевая чувиха! Раз, два, три, четыре – перестройка во всем мире. Перестройка – это объективная реальность, данная нам в ощущение. Демократия – не анархия, а обязанности и дис- циплина. Ведомства – говно и так далее. Мы уже умнее стали, нам теперь не нужен Сталин. Неформал! Какой же ты неформал, если Дао-Дэ-Дзин не читал! – Сост.).
Потом я одну тоже подарил, а другую обменял.
Витя заражал своей стилистикой.
Коммуникабельность Вити была экстраординарной, вплоть до непонимания этого феномена многими и даже мной. В момент нашей встречи на Сакко и Ванцетти я был в дзено-даосской теме и все тестировал через ценности китайской эстетики: Лао Цзы и так далее. Витя, кстати, оказался уроженцем Китая. Таким же образом он оказался человеком, в чьих жилах течет кровь Авраама, Исаака и Иакова. Также он оказался отмотавшим срок братаном. И все это не просто позиционировалось, народ уверовывал на долгое время.
…Витя всегда что-то дарил. Однажды я жил в его квартире в «деревне Гадюкино» (это квартал такой в Пионерском поселке). Там был книжный шкаф, я рефлекторно стал читать названия на корешках, вдруг попалась книга «Дзенбуддизм», такая красненькая. Я снял ее с полки, стал листать, увлекся. Витя говорит: «Дарю».
После «экспериментальной» выставки, которая проводилась в худшколе Хабарова – на время каникул – картины вместе с Махотиным переехали на Станцию вольных почт (Ленина, 11), и там андеграунд Свердловска – Екатеринбурга существовал год-полтора. У андеграунда, конечно, не было тогда совершенно никаких средств, чтобы держать здание или хотя бы его побелить, и «он» оттуда в конце концов съехал, но Витя вскоре оказался в башенке на краю Исторического сквера, как бы сохраняя свой мистико-художественный дозор. В башенке был музей-кузня. Половина экспонатов (а может быть, и все) были Витиной коллекцией (по крайней мере, чугунные утюги точно были Витиными, как-то он у меня тоже спрашивал, нет ли у меня чугунных утюгов или чего-то наподобие). Утюгов не было, но вдруг он увидел книжку про разгром колчаковского белогвардейского движения на Урале, и я передал книжку в дар его краеведческой коллекции.
