— Кирилл Кириллович, — вздохнул Нащокин, — как бы мне в Псков съездить?
Но в Псков ехать не пришлось. Как-то — было уже часов одиннадцать дня — Нащокин спал у себя на втором этаже, наглухо завернувшись в тёплое верблюжье одеяло, и во сне не подозревал даже о том, что ночь давно минула, что и утро прошло, что близится студёный декабрьский полдень. Кто-то постучал с улицы в дверь его дачи: сначала тихонько, потом громче, потом изо всех сил, сдирая кожу с костяшек пальцев, и, наконец, упёршись в дверь задом, принялся часто и настырно молотить в неё каблуком. Лишь минуты через три стук этот начал понемногу — удар за ударом — просачиваться в сон Нащокина; когда же количество ударов достигло критической точки, они образовали в его затуманенной долгим сном голове одно чёрное, готическим шрифтом выписанное слово — «гестапо». Кирилл Кириллович разом вскочил на ноги, ловким движением опытного физкультурника запрыгнул в брюки, и, укрыв голые плечи холодным пиджаком, помчался открывать.
В дверь ломились жарко и истерично. В последний миг Нащокину подумалось, что гестапо, пожалуй, так стучать не будет, что в этих звуках есть что-то дамское, — и действительно: за дверью стояла женщина.
Он не видел Сашу всего-то год, но теперь пялился на неё, как на незнакомку, — и хуже, чем как на незнакомку, — как на бывшую жену. Она стояла раскрасневшаяся и такая злая, какой он её в жизни не видывал, раздобревшие щёчки её чуть вздрагивали, густо намазанные тёмные губы сжались в щёлочку, выщипанные брови яростно хмурились.
— А… здравствуй. — сказал Нащокин, — Ну, заходи. Чего это ты так накрасилась? Ты же, вроде, не любила…
На этих словах он до крови прикусил губу: сашина ладошка с силой въехала ему в щёку, задев при этом и рот. Он засмеялся.
— Значит, ты вот как? Обратно в Германию потянуло, да? — выкрикнула Саша и разрыдалась.
Вдруг Нащокин вспомнил про сашин портрет у себя над кроватью.
— Подожди… Подожди минутку… Я счас… — залопотал он, устремляясь вверх по лестнице. Ворвавшись в спальню, он рывком, оборвав тесёмку, содрал портрет со стены, пихнул его под одеяло, потом передумал, вытащил обратно, мельком глянул на изображение: вот она, настоящая-то Саша, а кто там, внизу стоит — не понятно, — и бросил портрет под кровать. Хряснуло стекло. С чувством выполненного долга Кирилл Кириллович вернулся к Саше.
— У тебя женщина там? — спросила она мрачно.
— А тебе-то что? — беспечно ответил Нащокин, — Ну, женщина, ну и что?
— Понятно… — так же мрачно, не глядя бывшему мужу в глаза, ответила она, — Чего же и ждать другого?.. Если ты в Германию уезжаешь…
— Во-первых, — начал он, — ни к какую Германию я пока не уезжаю. Во-вторых…
— Как не уезжаешь? Мне Вася всё рассказал. Ты договорился с Власовым, он тебя берёт министром пропаганды. Вы будете в Берлине формировать новое правительство.
— Во-вторых, — с нажимом повторил Кирилл Кириллович, — Хоть бы и уезжаю — тебе какое дело?
— Вот видишь, уезжаешь, сам признался!
— И в-третьих: а твой-то Вася не этого ли самого добивается? Или… А, понял! Он ревнует Власова ко мне, и ты, значит, от его имени и по поручению…
Он опять получил пощёчину и начал вспоминать, случалось ли с ним подобное хоть раз в пору семейной жизни. Получалось, что, как будто, нет.
— Это ты от генерала своего нахваталась? Полегче, Александра. Скажи лучше, зачем ты так ломилась ко мне в дверь? Неужели у тебя ключа не осталось?
— Кончено, нет, — отрубила она. — Мне не нужны ключи от чужих дач. И потом, я боялась застать тебя я с кем-то. Как это и случилось, в конце концов.
— Если боялась застать, стало быть, ключ у тебя имелся, — обрадовался Нащокин.
— А кто у тебя там? — застенчиво спросила Саша, — Скажи, мне интересно.
— Нет там никого, — ответил Нащокин, улыбаясь, — А ты зачем так накрасилась? Ты же не любила, когда много косметики?
— Ну, не любила… Мало ли чего я не любила… — вздохнула Саша. — А можно я туда поднимусь и посмотрю?
— Да смотри на здоровье! Ты знаешь, мне почему-то приятно видеть тебя здесь.
— Нет, не буду подниматься, — Саша снова помрачнела. — Какая мне разница, с кем ты там поедешь в свою Германию…
— Да я не еду, честно, не еду. Передай своему Васе, чтобы он не волновался так сильно: министерское кресло я уступаю ему.
— Не верю, — протянула Саша с задумчивым упрямством, — Вася врать не станет. Ты человек в душе подлый, ты уже один раз уехал…
— Вот как?! — вся кровь бросилась Нащокину в лицо, — Вот, значит, как?! Это что же?! Это как понимать?! — и добавил, чуть дрогнув: — Ты мне раньше такого не говорила… И потом, — я же ради тебя уехал…
— Сюда уехал ради меня, туда вернёшься ради неё! — Саша кивнула подбородком вверх, в сторону спальни. — Ты в существе своём предатель. Почему ты сидишь здесь? Почему ты не в армии?
— В какой армии? В Вермахте, что ли? Или у Власова?
— В Красной!.. В Красной Армии!! Почему ты не там? Все писатели там, — я знаю.
— Во-первых, не все… А во-вторых… Я комиссован, — ты не слыхала?
— Ах, ну конечно… А почему же ты не в эвакуации?
— Ну, как-то не успел… Прохлопал ушами…
— Ага, рассказывай… Ты решил удрать. Ты видишь, что не наша берёт и бежишь с тонущего корабля.
— Послушай, а тебе не кажется, что в твоих устах такие речи не уместны? Твой милый Вася что-то не похож на героя Красной Армии. Мне кажется, он вчера пришёл к Власову искать места. Или я ошибся? Он у тебя подпольщик, террорист? Он хотел застрелить Власова из обреза? Только я что-то не слышал выстрела, когда он был в кабинете. Почему бы? Наверное, осечка?
— Не надо глумиться над Васей. Что ты вообще понимаешь? Вася не видел от советской власти ничего хорошего. За все заслуги ему было отплачено лагерями и отбитыми почками. Что он получил от Сталина? За двадцать лет — ни единого повышения! Тянул лямку на Дальнем Востоке и никто о нём знать не знал. Только в тридцать седьмом вспомнили о бедном, — и то, только для того, чтобы сразу посадить. А сейчас его совесть чиста. У него есть моральное право сотрудничать с Власовым. А у тебя? Ты ли не был обласкан Сталиным? Тебя ли не холили, не лелеяли? Почему ты здесь? Почему ты не застрелился, когда пришли немцы?
— Понимаешь… — он начал рассказывать ей, как отказался от эвакуации, как, поглощённый работой, проворонил приход немцев, но она упорно стояла на своём:
— Ты должен был застрелиться. Человек твоего положения не должен жить на оккупированной территории. Только в тюрьме, в лагере, — но и это позор. Я не думала, что ты такой! Я верила в тебя! Вася — это другое, его судьба бьёт, а ты — герой победитель, ты должен был бороться или умереть, я тебя таким всегда видела!..
Нащокин задумчиво пожевал губами. Потом встал, подошёл к буфету, достал из ящика подаренный Знаменским парабеллум и, усмехнувшись, показал его Саше:
— Может, прямо сейчас?.. Исправим положение? Ты как, не пугаешься громких выстрелов?
Она укоризненно покачала головой:
— Видишь, и пистолет у тебя есть!..
Они помолчали. Нащокин играл парабеллумом, крутя его на пальце, как ковбой в давным-давно смотренной американской кинокартине.
— Что-то твоя дама притихла, — заметила, наконец, Саша. — Вначале копошилась там, наверху, а сейчас и не слышно. Замёрзла, наверное, под кроватью прячась…
— Ничего, она выдержит, — успокоил её Кирилл Кириллович. — Она и не такое переносила. Привыкла уже.
— Ну, ладно, я пошла! — Саша решительно встала со стула. — Недосуг мне с тобой тут шутки шутить. Извини, что прервала любовные объятия. Пора Васе обед готовить: я тут на рынке такое мясо купила, — как раз для борща…
Рынок, борщ, Вася, косметика, толстенькие щёчки под слоем пудры, серое бесформенное платье, — всё это ещё не добило Нащокина до конца. Но вот то, что она опять уходит, — а ведь пришла (он верил в это), чтобы остаться насовсем. И вот — встала, и пошла к выходу. Нет, это не годится. Надо сказать своё последнее слово, иначе…
— Саша, — вымолвил он. — Подожди-ка…
Она недовольно обернулась и увидела, что он целится в неё из пистолета.
— Вот ещё… — недовольно начала она, и тут он выстрелил — как и собирался, на полметра выше головы. Оба секунд на пять оглохли. Потом Саша быстро-быстро замахал перед собой ручками, словно отгоняя целый рой пчёл, и громко разревелась. Она ревела и ревела, кричала «У-у-у!» и «Ы-ы-ы!», как пятилетняя девочка, она махала ручками и топала ножками, она упала на стул, но тут вскочила, как ужаленная и, заливаясь слезами, кинулась на улицу.
Нащокин стоял на крыльце с парабеллумом в руке, смотрел, как она летит по улице — некрасиво, по бабьи, перебирая ногами, и сам не знал, что ему теперь делать, о чём думать, что чувствовать. Он вернулся в спальню, упал на кровать и проспал до вечера, — пока к нему не пришёл Знаменский с бутылкой шнапса в кармане. Увидев, что расстроенный Нащокин забыл закрыть дверь, он попросту, без стука вошёл в дом и поднялся на второй этаж.
