А вот это более подходит: благотворительный бал в «Ритце». На ней ее любимый жемчужный чокер и потрясающее маленькое черное платье.
Грабовски обрезал фото по плечи. Потом увеличил голову и шею. Приблизил лицо. Изображение по-прежнему было ясным и четким. Он смотрел в ее глаза. Она отвечала таким же прямым взглядом.
– Тук-тук, – пропела миссис Джексон, входя без стука.
– Если надеялись застать меня голым, миссис Джексон, боюсь, что на несколько минут опоздали.
Похоже, намек до нее не дошел.
– Вы в приличном виде? Прекрасно. Мне позвонили насчет свободных комнат. Завтра еще не уезжаете? Вы сказали, когда регистрировались, что сами не знаете, сколько здесь пробудете.
– Я…
Он повернулся, чтобы закрыть файл. Пора бы и поесть…
– Я уеду…
Он снова уставился в эти глаза. Сколько часов за эти семнадцать лет он смотрел в ее глаза – через объектив, лично или на фото? Тысячи и тысячи. Гораздо чаще, чем в глаза любовниц.
– Утром? – добавила миссис Джексон. – Ах, Отис, скверный пес! Знаешь ведь, что тебе сюда нельзя! Исчезни!
Она так изменилась за эти годы. Стала настоящей красавицей. Когда-то была полной и неуклюжей, потом – пугающе худой, прежде чем выровняться. Другой стиль прически. С которым она украсила бы любую обложку. И с каждым годом росли уверенность в себе и элегантность.
Только глаза оставались прежними. Завораживающе прекрасными. И он никогда больше не видел им подобных. До сегодняшнего дня.
– Через несколько дней, – поправил Грабовски. – Я уеду через несколько дней.
Миссис Джексон наклонилась, подняла Отиса, который и не подумал исчезать, сунула его под мышку. Песик отчаянно вертел головой, пытаясь сбежать, и Грабовски решил, что не стоит обвинять парнишку. Сам он не хотел бы попасть в подобный переплет!
– Мы будем счастливы принять вас, – кивнула миссис Джексон. – Простите, мне кажется, кому-то срочно нужно на горшочек.
– Не буду вас задерживать, – вежливо пробормотал Грабовски. – Только один вопрос.
Он по крайней мере мог бы попытаться познакомиться с этой женщиной. И пускай она может его отшить! Никогда не узнаешь, пока не попробуешь, и может быть… может быть, ему повезет. Последнее время он набрал лишний вес: всему виной стрессы, – но по-прежнему выглядит неплохо.
– Один вопрос: с кем вы разговаривали сего-дня утром? Я имею в виду хозяйку маленького спаниеля.
Миссис Джексон мгновенно забыла о горшочке для Отиса и выложила все, что знала о Лидии Снейрсбрук. Знала она не много, но уселась на край кровати и постаралась растянуть историю насколько возможно.
Глава 7
...
23 января 1998 года
Пришлось весь вчерашний день пролежать в постели. Ничего страшного: обильная рвота в вед-ро, всеподавляющая усталость. Какое счастье, что я больше не различаю запахов! Ведро простояло у кровати до утра, и мне было совершенно наплевать! И пока я еще в состоянии посчитать свои блага, можно вознести благодарственные молитвы за то, что опухоль не угнездилась в левой стороне мозга, моем «доминантном полушарии», в том, которое отвечает за речь и письмо. И откровенно говоря, я самым жалким образом благодарен за это.
Последнее время я чувствовал себя неплохо, но вчерашний день едва меня не доконал. Надежда – хитрая старая собака – подкрадывается, виляя хвостом, тычется мордой в пах, пытаясь заслужить любовь и симпатию. Мне следовало бы не попадаться на удочку. Я и не попался. Если опухоль не среагировала на химию и облучение, значит, не среагирует на «позитивное мышление», как любят рассуждать сторонники движения «помоги себе сам». Вся эта мужественная борьба – сплошной вздор. Какими средствами я должен бороться? Пытаться победить рак улыбкой?!
В комнату заглядывает сиделка, присланная издательством «Макмиллан». Потом она еще раз зайдет. Глория. Чудесная женщина. Бесформенное платье. Большие квадратные ладони. Седые волосы, которые выглядят так, словно ими можно чистить сковородки. Зато она добрая, дружелюбная и как знает свое дело! Мало того, не гнушается рассказывать неприличные анекдоты! И никогда не читает нотаций относительно того, что я должен бороться с опухолью исключительно силой воли и личным обаянием. Вместо этого она заботится о моих лекарствах и всегда интересуется, как я контролирую боль.
Вчера она спросила о моей книге, и я признался, что немного отвлекся на статью из «Нью-Йорк таймс» 1898 года, в которой обсуждается речь Чемберлена в Бирмингеме, с точки зрения германских дипломатов и журналистов.
Конечно, я соврал. В сравнении с воспоминаниями о Бело Оризонте мой экскурс в дебри истории конца девятнадцатого века имел воистину микроскопические масштабы. Ирония ситуации не ускользнула от меня. Историк старается скрыть исторический момент. Похоже, такова моя судьба.
...
24 января 1998 года
Когда я снимал и готовил к ее приезду дом в Белу-Оризонте, или Беаге, как это место больше известно, не находил себе места от беспокойства. Уж слишком убогим мне оно казалось. Разумеется, не дворец. Но меня это не должно было касаться. Ее личная гостиная и спальня в Кенсингтонском дворце были не особенно роскошными, но уютными: мягкие подушки, диваны, безделушки и альбомы, поделки и фотографии детей. Я сделал все возможное. Купил мягкую мебель, вазы и, самое главное, целый зверинец из мягких игрушек. Выстроил их в изножье кровати, как она делала в Кенсингтонском дворце. И до чего же мрачно они выглядели! Особенно слон. Пришлось повернуть его хоботом к спинке, чтобы не видеть эти грустные маленькие глазки, этот насупленный лоб.
Я выбрал «безопасное» предместье с охраной, постоянно обходившей поселок. Должен сказать, что я человек дотошный и педантичный. Лучше иметь не слишком роскошный дом (приходилось думать и о расходах), и, кроме того, я хотел, чтобы население было смешанным – не только местные жители, но и приезжие, так, чтобы новый обитатель не привлек особого внимания. Белу-Оризонте идеально подходил для моих целей.
Я купил для нее одежду и все необходимое для жизни, включая косметику и туалетные принадлежности. Сначала, когда мы обсуждали наш «маленький план», она говорила:
– О, Лоуренс, вы привезете хотя бы один фотоальбом, правда?
Или:
– Я должна обязательно получить две вещи: ту маленькую резьбу по дереву из гостиной и картину в синей раме на камине. Два шедевра!
Пришлось долго убеждать ее, что пропажа вещей из дворца (даже если это будут детские «шедевры») одновременно с ее исчезновением непременно вызовет подозрения. Теперь я не так в этом уверен. Множество личных вещей принцессы растворились в королевском хозяйстве или по крайней мере известны лишь отдельным слугам, которые могли убрать их на вечное хранение.
Возможно, следовало упорнее убеждать ее, что мечты повидать детей совершенно неосуществимы. Я пытался. Но не хватало жестокости выложить все напрямую.
Однако я выполнил одну ее просьбу. Привезти аудиозапись, сделанную ее бывшим преподавателем дикции, одну из многих, так и не занесенных в каталог и никем не замеченных. Он сделал запись одного из уроков. Я раз или два присутствовал на них. Помню, как она сидела на диване, в черных капри и черной водолазке, подчеркивающей ее изумительные светлые волосы, подстриженные по-мальчишески коротко. Она подобрала под себя ноги в своих изящных любимых балетках, а преподаватель изображал телевизионного интервьюера.
– Вы хорошо известны своей благотворительной деятельностью, – начал он. – Что заставляет вас так много работать?
А она ответила тем, что можно назвать озорной улыбкой, и пояснила:
– Все потому, что мне больше делать нечего.
И самозабвенно расхохоталась.
Хотел бы я знать, сколько времени пройдет, прежде чем одна из этих записей окажется на телевидении, проданная тому, кто больше даст. Она могла быть поразительно наивной, доверчивой, как с тем человеком, когда позволяла ему оставлять себе записи столь откровенных разговоров. И в то же время позволяла собственным подозрениям доводить ее до паранойи.
Одно из ее многих противоречий…
...
25 января 1998 года
Конечно, она сказала неправду о том, что ей нечего делать. Возможно, в этом был некий элемент истины. Она не хотела быть просто вешалкой для одежды. Но иногда она поразительно умела принизить себя. Одна из ее любимых фраз:
– О, я ничего в этом не понимаю. Всегда бездельничала в школе. Единственная награда, которую я тогда получила, – за самую ухоженную морскую свинку.
Но все, за что бы ни бралась, она делала безупречно, и думаю, разгадка была в том, что она не просто выполняла возложенные на нее обязанности, а отдавала всю себя, и люди это чувствовали, старались обязательно вернуть ей что-то взамен. Ее муж презирал это качество и то, что она получала истинное удовольствие от мероприятий, которые он считал тоскливой повинностью, навязанной судьбой и роком.
