Она решительно потребовала тишины, оценивающе оглядела разношерстную команду и голосом, в котором не было сомнений, а звучала непреклонная хозяйская воля, четко распорядилась, что с этой минуты всеми делами будет командовать русский друг, который показал себя старательным работником. Его распоряжения обязательны для всех. Исполнять их надлежит неукоснительно и быстро. В его руках поощрения и наказания. Хотя о наказаниях говорить не стоит, отменяет их Эрна навсегда. И обращаться к управляющему следует: «Господин управляющий Родион». Оказывается, можно выговорить, не такие уж чудовищные имена у этих русских. И, подгоняя мысли ошеломленных батраков в нужное русло, окончательно закрепила свое решение:
— Нелишне запомнить, что жить господин Родион будет на хозяйской половине. Соответственно и почтение! Сейчас можете спать. Утром начнем наводить порядок.
То ли не разобрался в ее решительных словах русский батрак, то ли проигнорировал хозяйскую волю, хотя он уже сносно понимал по-немецки, но привычно двинулся к приземистой одноэтажной кухне, о чем-то горячо заспорив с осмелевшей своей соотечественницей.
Тогда Эрна только усмехнулась, уверенно решив, что поломает она гордыню этого русского, заставит покориться хозяйской воле, а если не соблазнит упрямца мудрым решением, то прибегнет и к другим средствам. Если плюнуть на расистские бредни, чему цена оказалась ноль, русский парень глядится симпатичным и по-мужски обнадеживающим. Конечно, он помоложе ее, конечно, он враг ее земли… Но разве виновата она, что такой жребий выпал Родиону? Войну затевала не Эрна, и почему суровый ответ должна держать немецкая девушка?
Сейчас главное — без нажима, тихой обходительностью привадить парня. Заставить вкусить хозяйской власти, отогреть домашним уютом. Он должен увидеть перспективу. Слава богу, сюда движутся американцы, и колхозов устраивать они не станут. А раз так, то не сразу встретит Родион своих земляков. Остепенится с годами, войдет во вкус жизни самостоятельного, никому не подотчетного бауэра. Послевоенная кутерьма уляжется, и все вернется на круги своя.
Эрна не отчаивалась, что Родион упрямо ночевал на кухне, нехотя вникал в дела. Но с каждым днем она, торжествуя, отмечала, что все реже и все отрывистее разговаривает он с русской и не таким пугливо-озлобленным становится его взгляд.
Правда, он что-то выспрашивал у приехавших на хутор американских офицеров, жестами дополняя неуверенный немецкий язык, добивался какой-то ясности, но гости были учтивы, и только! А когда Эрна выставила победителям сбереженный шнапс да забросила в их «джип» пудовый окорок, то они и вовсе забыли о вопросах Родиона.
В бедовые дни незаметно растеклись все приблудные батраки, насовсем запропастилась русская, никакой весточки не было от фрау Шульц, и над хутором повисла выжидающая тишина. Родион остался на кухне один, и Эрна часто выискивала предлоги, чтобы развеять его одиночество, подразнить окрепшего на сытной пище мужика, распалить тщеславие парня — одни они на хуторе, и кто, как не хозяева, они теперь здесь…
Раскатистая, громовая ночь шумела над крышей, и Эрне без всякого притворства стало жутко в большей и унылой спальне. Из окон хорошо виделась в освещенной кухне склонившаяся над книгой голова Родиона. Радостное открытие кольнулось в сердце — значит, осиливает чужой язык, выходит, не такой уж простофиля этот Родион. Какие-то десятки метров разделяли их в громыхающей весенней ночи. Она решительно набросила халат и побежала на кухню…
Боже, в какую провальную даль завели ее неспокойные мысли… И почему она в такое утро вернулась к истокам их жизни? Что неустанно точит ее последнее время, какие невидимые толчки начали раскачивать их примерную семью?
Она должна сегодня и обязательно начистоту поговорить с мужем. Его нервные срывы становятся все более частыми, они могут развеять в прах сотворенное и выпестованное ее хлопотливыми руками хозяйство, и тогда сам господь бог им не помощник. Эрне надо образумить впавшего в опасное состояние мужа, помочь ему забыть все прежнее, ушедшее из его жизни.
Десятилетиями Родион не растравлял себя, и молчаливое табу на воспоминания утвердилось в их образцовом доме. По женской своей чуткости Эрна всегда пыталась понять Родиона, в семейном гнездышке ублажала мужа как могла и бескорыстной обходительностью заглаживала его память. Неужели он готов отплатить ей черной неблагодарностью, забыть, что новая жизнь навсегда, навечно перечеркнула прежнюю?
Эрна быстро оделась и направилась в спальню мужа. Мимоходом бросила взгляд в окно. Негодующе и потерянно отшатнулась — Родион вывел «фольксваген» из гаража и, судя по тому, как был одет, собрался поехать в город. Один? В такое горячее время?
Эрна беспомощно побрела в пустую гостиную…
6
В доме Листопадовых воцарилось настороженное, готовое к взрыву перемирие. Степан скрывался два дня у Нюрки, а потом в стыдливом молчании воротился в родную избу. Ирина и бровью не повела — с такими каруселями мужа она давно и остыло примирилась, бабьей ревностью не терзалась: в так и не согретом теплым супружеством сердце уже давно не было места Степану.
Совестилась лишь перед дочкой, огорчаясь, что впервые увидела та столь открытую измену, наивно полагая, что неведомы Лене разлады родителей и не слышат ее уши людских пересудов. Уныло было на душе от укоризненных взглядов дочери, но больше озадачивал присмиревший, уводящий в сторону глаза, нашкодивший, но, думается, не отступивший от своих планов Степан.
Как же случилось, что сникла она в бессловесной покорности, развеяла свою гордость в угоду семейному согласию, которое так и не прижилось в их доме? В какие же годы переступила решающую черту, за которой похожие друг на друга дни стали размывать ее человеческую гордость, заметную прежде самостоятельность? Последняя стычка, когда она привычно отмолчалась и не встала на пути самодура, а он набросился на неокрепшую, но умеющую постоять за себя Лену, горькой ржавчиной ест ее душу, она казнит и проклинает себя за малодушие, и все громче рвется изнутри тяжелый крик: «Да ты ли это, Ирина?»
…Когда звеневшей от стылости дорогой возвращались они с Матреной из военкомата, когда оставили их силы и высохли слезы, нерушимо и бесповоротно считала она себя невестой Родиона, ненаглядного и единственного, без которого не мыслилась дальнейшая жизнь. Воспитанная в строгости, Ирина безоглядно ринулась навстречу гармонисту Родьке, и нипочем ей были многозначительные ухмылки обойденных вниманием подруг, осуждающие старушечьи перешептывания.
Все пело в ее руках, за что бы она ни схватилась, никакая работа не была ей в тягость — со всем управлялась сноровисто и легко. После того как проводили в армию Родиона, она уже без всякого стеснения забегала к тетке Матрене — развеять ее тягучее ожидание, прибраться в пустом и остуженном доме.
Унылые вечера возвращали надежду, когда говорливый Ипполит выкладывал на стол дорогие солдатские письма и, считая себя причастным к вспорхнувшей в одинокий дом радостной вести, выразительно поглядывал на кухонный шкафчик. Глуховато и счастливо кашлял Ипполит, смущаясь, разворачивала Ирина треугольники, а тетка Матрена извлекала первач и нацеживала доброму вестнику из зеленого кувшина честно заработанную норму.
Несчастье долго обходило стороной Матренин дом. Желанные вести летели с трех фронтов — приветы слали все три сына. Первым примолк Владимир. Он замешкался в сроках: неделю, месяц, три, и своим устрашившим молчанием поселил в доме невысказанную тревогу. Ипполит выкручивался как мог: винил почту, железнодорожников, которые, конечно, проталкивают военные грузы, а не срочные письма, придумывал десятки разных причин. И поначалу утешались они болтовней Ипполита, вроде бы отпихивая от дома ужасное, страшась непоправимого.
Похоронное извещение на Владимира обожгло Ипполита. Он показал смертельную бумажку Ирине, поскольку считал ее будущей хозяйкой Матрениного дома, и они согласно решили, что поберегут Матрену от разящей наповал горестной бумаги, подержат извещение у себя, а уж покажут потом, в подходящую минуту.
Но выжидать пришлось недолго — пришла похоронная и на Алексея.
Две черные вести Ипполиту стало хранить невмоготу, и он убедил Ирину, что пора открыться: пусть мать оплачет сразу двоих сыновей, сполна напьется оглушающего горя, перестанет изводиться грызущей неизвестностью.
Тетка Матрена вопреки их страхам не захлебнулась в крике, не опрокинулась навзничь в безутешном несчастье, а словно затвердела в молчании. Она напугала их безумными, потерявшими всякий цвет глазами и этой непроходившей могильной немотой. Ирина ужаснулась: а если речь ушла насовсем? Она вязала утешительный поток слов, и они мешались со слезами и с громкими всхлипываниями, она трясла безвольные плечи Матрены, вызывая ее захолодевшую душу в живой и звучный мир, опасаясь, что если не совладают они сейчас с окаменевшей Матреной, то уж никогда не разговорить ее, не вернуть к жизни.
