– У меня четыре дочери... На мне прекратится линия моего рода, – наконец пожаловался он.
– Да, дочери – это проблема, – пробормотал я, но тут же добавил полюбившийся собственный рефрен: – Делать детей – это единственное, что действительно стоит делать в жизни!
– Само собой, – подтвердил прохожий, словно он и сам так считал, а потом вдруг добавил: – Ведь дети – это наши посланники в будущее. Только так можно остановить время...
Мы расстались почти друзьями, а я еще долго бродил по улицам и думал: и что он имел в виду?
Считайте меня гурманом!
Вы не замечали, что чем больше мы думаем об умеренности в еде, тем больше хочется есть? Видимо, древний страх помереть с голоду заставляет нас тянуться к очередному блюду...
Порядочный человек все время испытывает легкое чувство вины: сначала отыскивая, чего бы положить себе в рот; потом, по мере прожевывания пищи, чувство вины усиливается и, наконец, в момент глотания достигает наивысшего напряжения. Вот когда наступает кульминация порядочности, ибо порядочным людям стыдно и за то, что на водянистом шаре, опрометчиво именуемом Землей, еще так много голодающих, и за то, что каждую минуту от голода умирает пять человек, и за то, что, чаще всего, поднося ко рту пищу, мы приносим вред и своему организму, и окружающей среде. А если, не дай бог, яство животного происхождения, чувство стыда и вовсе захлестывает все существо порядочного человека. Почему кто-то должен умирать, чтобы насытить наш желудок? Они животные, они хуже нас... Так ли это? «Они для этого созданы!» – бубнит нам на ухо Аристотель. Но он утверждал, что и рабы созданы для своих господ. Может быть, животные менее разумны, но им тоже ведь нравится жить, тихонечко пастись себе солнечным днем... Ну а о той силе чувства, которое захлестывает порядочного человека, когда он уже отдыхает после обеда, и говорить нечего. Это и чистосердечное раскаянье в содеянном, и простодушное желание более никогда ничего не класть в рот и вообще отказаться от земного существования во имя лучших, неземных, порядочных интересов.
Но мир упрям и груб. Ему не по душе философские изыскания. Нам остается лишь уповать, что всему свое время, и когда-нибудь все эти несносные переживания и противоречия развеются, разрешатся как-нибудь сами собой... Наше счастье, что порядочных людей становится все меньше и меньше, а если у нас самих в результате какой-либо неслыханной неполадки в эволюции все же появляются подобные переживания, мы уже научились их подавлять на корню ловко и несомненно. Мы хмуро жуем чью-то плоть и не бредим при этом высшими сферами, не тяготимся моральными рассуждениями. Запихнув в рот очередной кусок ветчины, столь ненавистной и в то же время, казалось бы, столь необходимой нашим земным телам, напрасно занимающим пространство, мы не перечим собственным чревоблудиям. А стоит нам серьезно проголодаться, как вся наша жизнь превращается в хаотичную охоту за пищей.
Таков заведенный порядок вещей, и не нам его менять. Мы не виноваты, что были рождены в этом несуразном обществе, где мораль на словах значительно опережает желудок. Так что же нам, горемычным, остается? Расслабиться и получить удовольствие...
Как это банально ни звучит, но французы, заложив основу самых свободолюбивых вольнодумств и самых вольнодумных философий, еще более проявили себя на стезе пособничества утонченному, или, как они соизволили наименовать его, «просвещенному» обжорству. Потомки наглых галлов, некогда варивших мясо с рыбой в одном котле (одна мысль о таком сочетании вызывает у меня тошноту опасной интенсивности), внезапно создали грациозный культ поглощения различных яств в несочетаемых соотношениях и в почти что неперевариваемых сочетаниях.
Квебек тоже не отставал от своей легкомысленной матушки Франции до тех пор, пока та не сдала его в приют, а точнее, не подбросила колыбельку с едва начавшим лепетать ребеночком к строгим британцам. Сей славный отпрыск рос пасынком и надолго потерял почти все связи с Францией после такого досадного захвата неизобретательными в кулинарном отношении англичанами.
Поэтому на побоюсь заявить, что квебекская кухня хотя и несколько грубее французской, но так или иначе заставляет признать, что путешествие вдоль вод горделивого залива Святого Лаврентия неизменно превращается в паломничество к истокам нашей самой что ни на есть души, сердца и прочих жизненно важных, а потому и особо изнеженных внутренностей, путь к которым, как известно, лежит через строптивого дядюшку, имя которому месье Желудок.
Прибыв в ничем не примечательный городок Drummondville и осмотрев его убогие строения, начинаешь жалеть, что свернул с основной дороги на Квебек-Сити. Кажется, этот провинциальный городишка ничем не может ни порадовать, ни удивить. Но на счастье, я осмелился поинтересоваться у местного жителя, где у них тут можно прилично закусить, и получил ответ, что в ресторане Шарлеманя. Не переспрашивайте, пожалуйста: «Какой такой Мани?» Отсутствие порядочности вовсе не принуждает нас к невежеству. Услышав имя Карла Великого, упомянутое ненароком, всуе, вы, как и я, должны почувствовать себя капитально заинтригованными, по крайней мере мои пищеварительные соки в ответ на это имя забурлили, фантазия угодливо предъявила картины жаренных на костре оленей и прочей живности, пришел на ум сыр «бри», ведь первое упоминание о бри было запечатлено именно в возгласе восторга Карла Великого, который в 774 г. воскликнул: «Я только что испробовал одно из самых изысканных блюд!». Кроме того, существует легенда, будто бы франкский император Шарлемань отведал бри в одном из монастырей одноименной области Бри и навсегда влюбился во вкус этого сыра. И скорее всего, это действительно так, потому что истории не известны имена тех, кто не был бы покорен его вкусом и ароматом. Хотя, например, я весьма амбивалентен к этому продукту. Ведь все зависит от настроения, не говоря уж от кулинара, который из любой вещи может сделать либо вызывающее восторг яство, либо ерунду на постном масле. Кстати, бри иногда оказывался опасным для жизни! Например, страсть к бри сыграла роковую роль в судьбе французского короля Людовика XVI – спасаясь бегством от революционеров, король задержался в местечке Варен, рядом с городком Мо, где делали лучший бри, за дегустацией коего несчастный монарх и был схвачен солдатами революции, а впоследствии и обезглавлен.
Но слава богу, мне не нужно спасаться ни от кровожадных революционеров, ни издавать возгласы, предназначенные для запечатления в истории, по крайней мере на ближайшую тысячу лет. Как знать, возможно, питание скоро перестанет быть основным хобби подавляющей части населения, может быть, людям при рождении начнут делать какие-нибудь особые прививки от голода, чтобы они потребляли исключительно энергетически ценную, но в сущности весьма скучную субстанцию вроде авиационного бензина. Пока же мы всё еще здесь, в нашей не полностью пропащей современности, мы по-прежнему можем выбирать, что положить себе в рот, а от чего отказаться... Разве в этом не заключается главное проявление нашей свободы выбора, о которой столь пекутся пекари и политики, боги и черти? Той самой свободы выбора, которой оправдывается право человека на страдание, его право на низменное существование и бессмысленную в своей безликости смерть!
Итак, пораженный истинным приступом философского оголодания, эдаким прощальным всплеском истощенной мысли, я направил свои стопы по указанному адресу и наконец вступил под своды храма чревоугодия, каковым мне был отрекомендован этот ресторан «Шарлемань». Зал оказался до отказа переполнен местным людом, что подавало особые надежды на благочестивость этого места. Ведь если кормят дурно, местные не станут тратить свои трудовые деньги на всякую ерунду, и заведение либо скоро закроется, либо переориентируется на всеядных туристов.
Заказанная мной закуска не произвела на меня никакого впечатления, а вот филе «миньон» вызвало забытый водоворот чувств, воспоминаний, а также и возмущения, что вот, дескать, как нас все время обманывают! То, чем нас потчует насупленный окружающий мир – это вовсе не то, что может из себя представлять воистину приятное кушанье. Где соусы из красного вина? Где божественные суфле? Где крем-брюле с трескающейся под легкими ударами чайной ложечки корочкой? Жизнь проходит мимо нас без этой простой радости бытия, приятной надобности ублажать собственный, пока еще не отказывающийся от напряженной работы, желудок.
Как же шла французская кухня к этой вершине чревострастия, верноподданного чувства превосходства желудка над нашей скучной силой воли и приверженностью к пресловутому здоровому образу жизни?
Вначале ничего не предвещало чуда. Первые французские кулинарные книги подражали кухне мавров. Сахар, который в те времена являлся роскошью, делал блюда слаще. Шафран окрашивал их, розовая вода добавляла аромат, а молоко и миндаль делали их более насыщенными. Вкус таджинов и кускуса напоминает нам о кулинарных традициях Средних веков.
