Но все же отец совершенно неправильно воспитывает его. Саше только десять лет, а отец подарил ему настоящее охотничье ружье и разрешает по два дня не показываться дома. Гувернера заменяют мальчику грубые охотники, простые мужики. Фи!
Но отец относился к подобным разговорам с полнейшим безразличием.
— Ничего, пусть растет на воле, ближе к натуре, — твердил он. — Будет настоящим мужчиной. А петербургских франтиков и шаркунов паркетных без того развелось предостаточно. Да-с…
Когда самого Сашу спрашивали, кем он станет, когда вырастет, мальчик отвечал:
— Путешественником.
Саша много читал. Прочитав о каком-нибудь необыкновенном путешествии, старался испытать себя: а смог бы он найти выход из трудного положения, в каком оказался книжный герой?
И для пробы уходил в лес без куска хлеба, питаясь только тем, что там росло и что давал меткий выстрел. Сам строил лодки. Переплывал реки в одежде, с ружьем и в тяжелых охотничьих башмаках. Ходил по тридцать-сорок верст в день без дорог, по компасу и карте.
Как-то Саша Миддендорф прочел изречение: «Тому, кто хочет видеть свет, чуждый цивилизации, я советовал бы запастись докторской шляпой, как самым спокойным колпаком для путешествия». Эти слова поразили юношу. Действительно, врач всюду лучший друг.
И Саша, поступив в Юрьевский университет, принялся изучать медицину. Та же настойчивость, которая помогала ему без конца шагать по болотам, пригодилась и в лаборатории.
Из города Юрьева Саша уехал уже с дипломом доктора. На заглавном листе своей диссертации он, к удивлению профессоров, крупно написал то самое изречение о докторской шляпе, которое заставило его заняться медициной.
Теперь молодой Миддендорф стал искать возможность отправиться в какое-либо трудное путешествие. Куда — это, в сущности, не имело для него большого значения. Он говорил, что с одинаковой охотой поедет в центр Африки и к Ледовитому морю, в Пекин и к подножию Арарата.
Первым испытанием было для него путешествие на север вместе с русским академиком Бэром. Миддендорф пешком пересек Кольский полуостров, чувствуя себя в тундре почти так же уверенно, как в окрестностях Петербурга. Во время путешествия обнаружились его незаурядные способности к научной работе, в короткий срок позволившие ему стать профессором зоологии.
Вскоре после этого Миддендорф и попросил Академию наук послать его в неведомую Таймырскую землю для изучения полярного континентального климата и для разрешения поднявшихся споров о вечной мерзлоте.
Кроме участников Великой северной экспедиции XVIII века Лаптева и Челюскина, никому не удавалось проникнуть вглубь Таймыра. Полуостров был едва ли не самым большим «белым пятном» на картах России. Таймырское озеро картографы либо не обозначали вовсе, либо изображали его как кому вздумается.
Академия наук охотно приняла предложение профессора Миддендорфа, который, несмотря на свои двадцать семь лет, уже был известен как серьезный ученый.
Таймырская экспедиция покинула Петербург в конце 1842 года. Но при слове «экспедиция» на этот раз не представляйте себе большую группу людей в дорожных костюмах, множество ящиков и тюков со снаряжением. Нет, вся экспедиция Миддендорфа состояла из него самого, лесничего Брандта и слуги, обученного препарированию птиц и зверей. Уже в Сибири присоединился к ним молодой топограф Ваганов, который сделался любимым, неразлучным товарищем Миддендорфа, его ближайшим помощником.
Путешественники проехали без малого пять тысяч верст на лошадях, добрались до реки Енисея и отправились дальше на север сначала по торной дороге сибирских золотоискателей, потом по неровному, торосистому льду реки.
В большом селе Назимове экспедиция сделала остановку. Миддендорф первым делом разыскал сосланного сюда декабриста Якубовича.
— Мы путешествуем, как моряки, — сказал Миддендорф после первых приветствий. — Плаваем по необозримому снежному морю, пристаем к попутным селениям. Сегодняшняя наша пристань для меня особенно приятна, верьте мне. Я так рад познакомиться с вами.
Якубович был немало смущен. Не часто приходилось ему слушать сердечные слова.
— Я хотел бы покорнейше просить вас помочь русской науке, — продолжал Миддендорф. — Наслышан, что вы, по собственному почину, изучаете здешний климат. Если бы вы согласились производить здесь правильные барометрические и метеорологические наблюдения, собирать сведения о минералах…
— Господин Миддендорф, — отвечал взволнованный Якубович, — если бы вы знали, как я благодарен вам! Но енисейский губернатор…
— Не беспокойтесь, я постараюсь все уладить… — И профессор крепко пожал руку ссыльному.
Губернатор действительно уступил настойчивой просьбе ученого, но поставил условием, чтобы имя декабриста ни в коем случае не было упомянуто при сообщении в печати собранных им данных о климате. Губернатор намекнул также профессору, что общение со ссыльными бросает тень на репутацию ученого в глазах всех верных слуг государя императора.
В феврале 1843 года экспедиция оказалась в заштатном городке Туруханске, расположенном уже недалеко от Полярного круга. Здесь к ней присоединились трое сибирских казаков.
Лошадей заменили собаками, а собак — оленями. Над Енисеем часто бушевала пурга. Сначала ветер гнал снег только над самой землей, а бледноголубое небо оставалось чистым. Потом набегали тучи, становилось темно, как в поздние сумерки, и жесткий снег начинал хлестать по лицу.
В Дудинке — последнем селении на реке — Миддендорф узнал, что в Таймырской тундре вспыхнула эпидемия кори. Охотники, ездившие на восток, занесли болезнь и в Дудинку, причем захворало много взрослых.
Лесничий Брандт тоже стал жаловаться на озноб. Миддендорф осмотрел его: корь!
Задерживаться в Дудинке профессор не мог. Но и оставлять товарища без присмотра врача тоже не годилось. Миддендорф надумал лечить Брандта в дороге, соорудив для него удобный ящик, обшитый оленьими шкурами. Докторская шляпа пригодилась в самом начале путешествия.
Вместе с походной больницей, установленной на оленьих нартах, экспедиция двинулась на северо-восток от Енисея, к реке Пясине.
На Пясине профессор встретил очень нужного человека. Это был маленький, ссохшийся старичок лет семидесяти, похожий на сказочного гнома. Несмотря на свой возраст, Тит Лаптуков (так звали старика) был вполне бодр. Он изъездил Таймыр, знал языки его кочевников и вполне мог быть переводчиком.
За Пясиной в снежном океане совсем редки темные пятна оленьих стад и накрытые шкурами чумы — жилища кочевников. Зато как ходко несутся к ним упряжки, почуяв легкий запах дыма!
Но никто не встречает гостей. Вход в один из чумов занесен большим сугробом.
— И здесь беда… — вздыхает профессор.
Он идет к тому чуму, над которым еще вьется дымок. Внутри темно. Глаза, привыкшие к монотонной белизне тундры, сначала различают только угли костра. В полутьме кто-то стонет. Две фигуры поднимаются навстречу вошедшим. Одна из них — в странном костюме, украшенном лентами и медными побрякушками.
— Ихний шаман, — шепчет старик Лаптуков.
Так вот каков этот почитаемый кочевниками знахарь и колдун! Не обращая внимания на посторонних, он начинает кружиться, что-то бормоча и ударяя в бубен. Его движения все ускоряются, он начинает подпрыгивать, словно одержимый.
— Болезнь, вишь, изгоняет, — почтительно шепчет Лаптуков.
Шаман бросает в костер горсть какого-то порошка. Смрадный дым наполняет чум. Шаман хрипло выкрикивает заклинания, на губах его появляется пена. Еще секунда — и он падает на пол, обессиленный своей нелепой пляской.
— Говорят, эти мошенники за свои кривлянья забирают у бедняков последних оленей? — спрашивает профессор.
Лаптуков кивает головой, но ему не по себе от этих слов: видно, он сам побаивается «колдуна».
Профессор хочет осмотреть больных. Шаман, приоткрыв глаза, следит за незнакомцем, который наклоняется над мальчиком, мечущимся в жару на оленьей шкуре. Едва профессор подносит ко рту больного лекарство из походной аптечки, как шаман вскакивает и толкает его под руку.
Профессору хочется дать мошеннику хорошую затрещину, но он сдерживается. Так больному не поможешь. Пусть Тит Лаптуков разъяснит шаману, что русский не хочет ему мешать, а своим зельем только усилит шаманские волшебные чары. И платы за лечение русскому не надо, шаман может забрать все себе.
В середине апреля экспедиция была уже у становища Коренного-Филипповского, расположенного возле 71-й параллели. Никто не соглашался здесь дать профессору оленей для переезда дальше на север, пока не начнется весенняя перекочевка. Но Миддендорф не особенно жалел о задержке: становище находилось как раз на границе тундры и лесотундры, и здесь стоило заняться кое-какими исследованиями.
