И другое — он в чём-то дитя, с большим надломом в жизни. Меня И.А. (Ильин) предупреждал, что трудно мне будет. Но я взялась. И перед алтарём (и нашим тоже!) сказала «да». Страстный он любитель книг, скупает за безумные деньги и, неразрезанные, стоят они в шкафу. Это любовницы его неласканные. У него воскресенье, понедельник, будни, Рождество, Пасха — всё одно, один день долга.
Дитя он, беспомощный ребёнок. Всем верит. Ему бы кабинетным человеком, профессором быть, а не с жульём-мужиками дело иметь…
Теперь с тобой, любя тебя, я предоставила всё теченью. Я скажу тебе больше: за всё на себя взяла бы ответ, даже за грех, за всякое решенье, которое не убило бы, не искалечило бы другую жизнь. Будь ты здесь, я доказала бы тебе это! Ну, приезжай! Я дам тебе всю нежность. Я ни у кого не отнимаю, ибо никто на это и не посягает…»
Это был её ответ на упрёк, что она выбрала «чужое». Здесь каждое слово взвешено Ольгой Александровной и требует разъяснений. Но получается ли от этого яснее картина? Важные детали выявляются не сразу. Вот очередные.
«Как я ушла к чужому? Я, кажется, писала тебе (или порвала?) о его потрясении в детстве. По воле родителя — кальвинизм ужасно тут проявлен — Ара (он старший) отдали учиться музыке (орган!) — он был и музыкален, и мечтателен, и религиозен.
С восторгом принял это учение и… Может быть, ты слышал о скандале в Голландии, об одном известном органисте homosexual’e? Об этом мой отчим ещё в России слышал. Его тогда выслали из Голландии. Уехал в Вену, оттуда, тоже со скандалом, в Америку…
Ару было лет 9–10. Мальчишка бился, кусался, до истерики, до исступленья. На его глазах учитель проделывал гадости со старшими, которые тоже отбивались, били стульями «патрона»… Мне только один раз муж сказал: «Отвратительная глыба мяса, периной на меня рухнула и всё душила…» Так продолжалось около двух лет, пока не раскрылось другими. Ар, по приказу отца, всё равно обязан был стать пастором. Он изучил все религии, был в Лондоне, Париже, Берлине. Учась, он понял, что кальвинизм — не Церковь, просто ничто. Всецело он был взят Православием».
Как познакомились?
Далее следует рассказ о том, как он был в Берлине, видел Ольгу в церкви, была она с крестницей своей, он решил, что замужем… У Ольги после её любви — её горя — оставался Господь и молитва — она рыдала «не помня себя». И вдруг почувствовала чей-то взгляд… Узнав у старосты храма её адрес, он представился отчиму Александру Александровичу Овчинникову.
Он был у своего доктора. Ему ничего не пришлось объяснять — что всё прошло, что любовь — счастье, что… Доктор ему на пороге уже крикнул «Вы любите? — Вы здоровы!»
«А я? Я им была от смерти отогрета. Меня он чутко понял. Ждал терпеливо годы, пока забуду. Он полюбил даже того… ушедшего… Странно?! Впервые целовал и молился на ту, которую целовал. Всю израненную, он меня успокоил. Я стала ему дорога… и всё же слишком… мама. Я мамой и осталась. Так всё время. Берегу его, помогаю бороться с жизнью. Отца переупрямить. За все свои «аллюры» Ар прослыл в роду чудаком. Его вера, ученье, женитьба — разве не чудачество? На бедной? Русской? Кто такие русские? Казаки? Свечки жрут, руками мясо держат? Православие? А что это такое?
Я отказала! Гордо! Отказала, когда мы были уже обручены. Когда потеряла уже место в клинике. Умер отчим, брат Серёжа лежал при смерти, чудо спасло его. Это был сент. — окт. 1936 года, когда ты был в Берлине! Муж поругался с отцом, уехал и заявил, что будет сельским хозяином, а что с пасторством его бы оставили в покое. Я ему это советовала. Я тогда уже вела его. И правильно вела. Мне и доктор его, и Иван Александрович сказали это.
Я выпрямила ему волю, давала слова для отца, поддерживала его.
Любила ли его? Да, любила, но не так, как тебя… Мама… Няня… Я не могла ему вся, всей душой отдаться, без оглядки, как это — ему? И я всё время помнила, что надо ему помочь и быть начеку».
Итог: «Он дитя до жути. Уйти к другому невозможно. Не даст он согласия на развод. У нас же был с ним разговор об этом: Нет, этого никогда не будет!»
Итак, Ольге Александровне приходилось и приходится сверять свои действия с состоянием мужа. Она взяла на себя определённые обязанности не волновать, не травмировать мужа. Уж не говоря об определённой недосказанности, позволяющей трактовать их отношения по-разному.
Нетрудно догадаться, как будет склонен понимать «травму Ара» И.С.: как мужчина, он почувствует определённое облегчение. Но надолго ли?
И поможет ли им обдумываемая Ольгуной встреча в Арнхеме, где работает брат Сергей. «Я бы уехала на отдых. Муж объявил, что ему некогда, что я могу отдыхать одна сколько хочу…» — О.А. учитывает и момент времени.
И, конечно, И.С. не мог не обратить внимание, что до встречи с будущим мужем у О.А. была её «любовь, её горе» и что муж даже «полюбил того… ушедшего». Полюбил ушедшего? Это как понимать? Каждый может понимать в меру отпущенных ему возможностей.
Так было положено начало неизбежному обращению в личное прошлое их обоих, о чём И.С. очень скоро пожалеет, и что доставит ему много боли и мало понимания.
А пока что И.С. полон добрых живительных чувств и надежд. Некоторые размолвки они преодолевают во время многословных объяснений.
В День святой Ольги поздравление живой и посещение «отошедшей» на русском кладбище в де-Буа сливаются в сознании Ивана Сергеевича: «…был на могилке. Много цветов, берёза-то как раскинулась — крест обняла, могилку — снуют муравьи по ней. Высокий восьмиконечный дубовый крест, с накрытием, как на Вашем родимом Севере, в Угличе где-нибудь, в Ростове — бывал я там. Лампадка в фонарике-часовне, образок Богоматери, литой, старинный, горькое написание словами Остромира. Солнце, ветерок задувает свечки, «вечная память».
Его застаёт на кладбище время теперь уже каждодневной «переклички» в 11 часов вечера с новоявленной Олей.: «Я слышу, и мне легко».
И.С. всегда и всё — звуки, краски, ощущения, догадки — воспринимал особым внутренним слухом-ви́дением.
Москва, хранимая в сердце
Ведь где-то есть простая жизнь и светПрозрачный, светлый и весёлый…Там с девушкой через забор соседПод вечер говорит, и слышат только пчёлыНежнейшую из всех бесед.
За время после смерти жены Ольги Александровны Иван Сергеевич передумал всю прошедшую жизнь, то обвиняя себя, что принимал бездумно, как должное, преданную, не знающую слов упрёка любовь жены, то умоляя простить. Он просил Олю присниться ему, сказать, что же ему теперь делать. Ему казалось, он больше не мог писать, а значит, совсем нечем было жить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
