Мы подходим к двери, ведущей на улицу к докам, и он придерживает ее для меня. Что ж, по крайней мере, он не забыл о манерах.
— Спасибо, — говорю ему я. Он издает пренебрежительный звук.
Воздух снаружи свежий и чистый, и кажется, прочищает мне голову. Солнце светит с такой яркостью, которую мы редко видим в это время года.
— Итак, возвращаясь к тебе, — говорю я, возвращаясь к теме. — Ты давал много интервью? Хочу сказать, не знаю, привык ли ты к этому, играя в регби. Разве регбисты там не знаменитости?
Еще один кивок.
— Я давал интервью, да.
Мы останавливаемся у перил с видом на паромы, наблюдаем за чайками, кружащими над головой, и я задумываюсь, должна ли я делать пометки. Опять же, он пока не дал мне никакой информации.
— И за какую команду ты играешь дома в Шотландии? Я слышала, ты представлял страну на чемпионате мира.
— Я играю за Эдинбург. И я был на двух последних чемпионатах.
— Вы выиграли? — с надеждой спрашиваю я.
Он поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня и немного качает головой. Могу поклясться, это его позабавило.
— Нет.
— Оу, это отстой, — говорю я, не уверенная, какой тут может быть правильный ответ.
Он пожимает плечами. Прислоняется к перилам и смотрит вдаль. Ветер треплет его волосы, солнце подчеркивает золотисто-коричневые пряди.
Я делаю то же самое и опираюсь на перила рядом с ним, мои руки выглядят как зубочистки по сравнению с его. Рукава закатаны, демонстрируя толстые предплечья. Я смотрю на татуировки, слова и изображения, и когда поднимаю взгляд, он смотрит на меня сверху вниз. Я не уверена, что он понимает, насколько интенсивным может быть его взгляд, и мне очень сложно отвести глаза
— Твои тату рассказывают историю? — удается выдавить мне.
Он продолжает пристально смотреть на меня, невозможно понять, о чем он думает. Затем он смотрит на свою руку и напрягает ее.
— Всё рассказывает какую-то историю.
Теперь моя очередь смотреть на него.
— Может, пояснишь?
— Мои татуировки помогут статье?
— Возможно, — говорю я, начинаю немного разочаровываться тем, насколько он необщителен.
Но он ничего не уточняет.
— Так как прошла вечеринка без штанов? — спрашивает он, поворачиваясь так, чтобы быть ко мне лицом.
Я моргаю.
— Что?
Он осматривает меня с ног до головы.
— Когда я впервые увидел тебя, на тебе была футболка с надписью «вечеринка без штанов».
Он ведь шутит, да? Ловлю себя не том, что рассматриваю его так же, как он меня. И тут его рот, великолепный, соблазнительный рот приподнимается, совсем чуть-чуть. Так еле заметно, но это почти похоже на улыбку.
— Брюки, как правило, это пустая трата времени, — говорю я. — Единственная причина, почему я ношу их, потому что на работе ждут, что я буду профессионалом — добавляю я, показывая жестом кавычки.
— Как они узнают, носишь ты брюки или нет? — спрашивает он, а затем отклоняет голову, чтобы посмотреть на мою задницу.
Я и польщена тем, что он смотрит и в замешательстве, не понимая почему. Хмурюсь.
— А?
— О, — говорит он, и взгляд порхает обратно ко мне. — В Британии брюки это слово для нижнего белья. Подумал у тебя склонность не носить нижнее белье.
Я смеюсь.
— Нет, нет. Ну, я ношу его. Имею в виду, нижнее белье на самом деле тоже пустая трата времени. Но нет, на футболке было…в любом случае это не имеет значения.
— Согласен, — говорит он.
— С чем?
— Что брюки пустая трата времени.
Мой разум сходит с ума. Я воображаю его не только без каких-либо штанов, но и без белья. Стараюсь держать глаза на верхней части его тела вместо того, чтобы начать искать очертания его члена и получить представление о том, как на самом деле выглядит обнаженный Лаклан.
— Конечно, — продолжает он, — во время матча будет умнее надеть его. Ты будешь удивлена, сколько раз во время борьбы за мяч с тебя стянут шорты.
И мое воображение взрывается.
— Другие парни стягивают с тебя шорты? — Мой мозг вдруг атакуют образы его в узких шортах в то время как другие большие, крепкие мужчины тянут их вниз. Члены летают повсюду.
Он смотрит на меня.
— Ты когда-нибудь видела игру в регби?
— Нет. Но если ты носишь шорты и другие мужики постоянно тянут их вниз, мне, возможно, придется начать смотреть их.
— Ты вообще смотришь спорт?
Я считаю что да.
— Я смотрю бейсбол. Но только тогда, когда играют Giants. В остальном, нет. Не думаю, что это полезно для моего сердца. Я обычно становлюсь немного взвинченной. Все знают, что я кидаюсь вещами.
— Тогда в Шотландии ты сошла бы за свою. Мы очень вспыльчивы, когда дело доходит до наших команд. Вспыльчивы и немного чокнутые.
— Ты считаешь себя немного чокнутым?
— Да, конечно. Разве не все такие?
Я киваю. Он прав.
— Да. Я определенно не совсем нормальная.
— Нет, ты нет.
Я резко смотрю на него, не уверена, стоит ли обижаться на такое или нет.
— Эй.
Его это не волнует.
— Брэм сказал, ты заноза в заднице.
Я закатываю глаза и фыркаю.
— Конечно, Брэм это сказал. Но знаешь, твой кузен полон дерьма.
— Он сказал, что ты в тридцать ведешь себя будто тебе тринадцать. — И снова его губы подергиваются в эту почти улыбку. Что ж, рада, что он находит это забавным.
— Мне тридцать, — с горечью говорю я. — И это он тот, кто ведет себя как подросток. То же и о Линдене. Оба твои кузена словно остановились в развитии.
— Не могу поспорить с этим.
— Но они на самом деле тебе ведь не кузены, да? Вероятно поэтому вы такие разные.
Воздух вокруг нас словно накаляется. Линия между его бровями становится глубже, а взгляд становится тяжелым.
— Они на самом деле мне не кузены? — Его голос словно кремень.
Вот дерьмо. Такое чувство, что я сказала что-то неправильное.
— Э-э, тебя ведь усыновили, правильно?
Его челюсть напрягается и я в абсолютном ужасе, может быть, он даже не знал, что был усыновлен. Срань Господня, я что сейчас просто взяла и абсолютно все разрушила?
Минуты все идут. Такое чувство, что пауза продолжается вечно. Это молчание по истине смертельно.
И тогда он говорит.
— Да. Меня усыновили.
Как мне все исправить? Что сказать?
— Прости. — Извиняюсь я. Кладу руку на его предплечье и чувствую тепло его кожи. Затем он смотрит на мою руку, и я быстро убираю ее. — Я не хотела переходить на личности.
— Угу, — ворчит он и смотрит в сторону. Спина прямая, мышцы напряжены. Я его разозлила. Я это знаю. Почему я так хорошо умею злить людей?
— Прости, — еще раз говорю я почти беспомощно.
Он откашливается и допивает чай. Он должно быть до сих пор горячий как кипяток, но он даже не поморщился.
— Слушай, я лучше пойду. Надеюсь, ты получила, что хотела. Уверен, еще Брэм захотел бы поговорить о проекте.
Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Он не может сейчас уйти! Мы вообще не поговорили о проекте. Какую хрень я должна написать?
— Э-э-э, — заикаюсь я. — Может быть, встретимся еще раз, когда у тебя будет больше времени? — Я переживаю, что до сих пор не спросила ничего важного.
Он выпрямляется и кивает мне, избегая смотреть в глаза.
— Увидимся позже, да.
А потом он уходит. Я стою там, чувствуя себя глупой, и смотрю, как его подтянутая задница исчезает из виду.
— Кайла, ты гребаная тупица, — громко говорю я, заработав осторожный взгляд от прохожего. Я вздыхаю и прислоняюсь к перилам, глядя вниз на беспокойную воду. Брэм не шутил, когда сказал, что я не должна спрашивать у него ничего личного. И предполагаю что усыновление это личное. И это отстой, я ведь чувствовала, что мы, наконец, наладили отношения. Я с таким трудом добивалась от него ответов, наконец-то почувствовала, что у меня стало получаться.
И, конечно же, мне надо было все взять и испортить, потому что это то, что я делаю. Может, если б он не был так чертовски хорош, я была бы в состоянии думать лучше. Я решаю обвинить в этом свою вагину, это она лишила мой мог столь необходимого кровоснабжения.
Я достаю телефон и пишу Брэму.
Все прошло не очень хорошо, пишу я и нажимаю отправить.
Он реагирует почти мгновенно. Я так и думал. Что случилось?
Я задала неправильный вопрос, и он просто остановил все.
О чем ты спросила?
Я стону пока печатаю. Я упомянула, что он был усыновлен. Предполагаю ему это не понравилось.
Брэм какое-то время не отвечает. Вижу точки, говорящие о том, что он печатает сообщение, и знаю, он просто сходит с ума. Наконец приходит сообщение. Это было глупо. Полагаю, он стер все, что первоначально хотел сказать. Здраво. Обычно я не воспринимаю все близко к сердцу, но после произошедшего, я на удивление чувствую себя хрупкой.
Угу, я облажалась. Мне жаль. Но я напишу что смогу. Я могу прийти к тебе с вопросами, если это нормально.
Не беспокойся.
И хотя Брэм сказал не беспокоиться, это не значит, что я не беспокоюсь.
