Артамон вытянул руки вперед, словно призывая понять его искренние намерения, но не возразил на упреки. «Слепцы, — подумал он, чувствуя, как в сердце входит тупая игла боли. — Они верят в то, во что верить уже невозможно. И все мы, конечно, погибнем!»
На измученных лошадях, заплатив возчику за усердие по три рубля за версту, под вечер офицеры притащились в деревню Трилесы и остановились на квартире поручика Кузьмина, чья рота здесь квартировала. Казалось, все трое до того устали, что сейчас упадут и уснут. Однако Бестужев, видя, что друзья его устроены, тут же заторопился куда-то мчаться. У Сергея Ивановича не было сил его остановить, не было сил даже расспросить. И охоты не было расспрашивать.
— К утру вернусь, — пообещал Бестужев. — Отдыхайте. Утро вечера мудренее. — Сверкнула его белозубая, прелестная улыбка. Уехал. «Милый брат мой, увижу ли я тебя еще раз на свободе?» — с грустью подумал Сергей Иванович.
3
Неисчерпаемо наше благодарное любопытство к судьбам декабристов, к их личностям. И вот удивительная происходит вещь: чем ближе, кажется, мы с ними знакомимся, чем с большим восхищением вникаем в их великие мечты, тем дальше они отодвигаются от нас, исполненные непостижимой тайны, дразнящей воображение, как рок. Полтора века минуло, и еще века пройдут, но снова и снова, круг за кругом, будут следовать люди по их трагически запутанным тропам, с воодушевлением вглядываться в светлые лица, обмирать от звуков отзвеневших слов, ибо это сама свобода, попранная и обезглавленная, посылает нам из глубины девятнадцатого века свой прощальный привет…
Когда Миша Бестужев уехал, квартира будто опустела. Матвей, не дождавшись чаю, разделся и лег. Изредка он тяжело вздыхал, и понятно было, что вряд ли уснет. Сергей Иванович жалел его, смятенного духом, хотел бы его утешить, да нечем было. Потоптавшись возле кровати и ничего не сказав, он вышел в другую комнату, потом, в одном мундире, на крыльцо. Ночь зачиналась морозная, крепкая. Заиндевевшие избы словно покачивались в хрустящем воздухе. Сергей Иванович поежился, потопал сапогами по крыльцу. «Чудно это, — подумал он. — Земля спит, тихо, покойно, будто ничего не происходит. А в самом деле, происходит ли что-нибудь? И скоро ли мой последний сон наступит… Задумчив, одинокий, я по земле пройду незнаемый никем… Да, сладкие слова…»
Откуда-то из-за угла вывернулся солдат. Сергей Иванович узнал его — фельдфебель Шутов. Даже имя вспомнил — Михей. Усатое непроницаемое лицо старого служаки.
— Что, Михей, тебя поздравить можно?
— С чем, ваше благородие?
— Ты в подпоручики произведен, не знаешь разве?
Шутов добродушно улыбнулся.
— Как не знать. Радость большая, конечно.
— Что же теперь, будешь, как и прочие, солдатиков мордовать?
— Вы бы взошли в избу, Сергей Иванович, студено здесь.
— Ты на мой вопрос не ответил.
— Мы, ваше благородие, не звери. Отца с матерью помним. А какой я есть человек, вы у Анастасия Дмитриевича поинтересуйтесь.
— Ах да, ты вот что, Михей. Отправь кого-нибудь в Васильков к Кузьмину. Я сейчас записку напишу.
Муравьев вернулся в избу и быстро набросал несколько строк, просил Кузьмина приехать как можно скорей, захватив с собой Соловьева и Щепиллу. Запечатав конверт, отдал вошедшему в комнату солдату. Попросил не медлить и обязательно передать лично Кузьмину. Солдат завернул письмо в кумачовый платок, важно ответил:
— Рази мы не понимаем, ваше высокоблагородие!
«Что, интересно, он понимает?» — удивился Муравьев. Заглянул в комнату, где лежал брат. Матвей негромко постанывал во сие. Сергей Иванович потряс его за плечо.
— Матюша, тебе плохое снится? Перевернись на другой бок.
— Не надо, Сережа, — сказал Матвей, не открывая глаз, но внятно. — Господь помилует.
— Помилует, помилует, спи!
![]()
Некоторое время, неизвестно сколько, сидел в оцепенении на своей кровати. Ощущение неминучей беды свинцовым комом распирало грудь. И умения сплющить этот ком, вытолкнуть его из себя у него не было. Осторожно, не раздеваясь, прилег на подушку. Перед сомкнутыми веками поплыли грезы. Царь Александр, молодой и красивый, скакал на белом коне.
— Эй, Муравьев, почему не в строю?!
— Виноват, государь!
— Робеешь, что ли? Я же наградил тебя золотым оружием за храбрость. Стыдно, Муравьев!
— Мне не стыдно, государь, больно! Душа моя болит, уязвлена страданиями стала…
— Чужими словами говоришь! — загрохотал царь, поскакал прочь, смешно клонясь с седла набок.
Муравьев в досаде хотел крикнуть вдогонку что-то дерзкое, главное, но ему помешали, окликнули. Он не понимал, кто его зовет таким отвратительно знакомым голосом. Открыл глаза, понял. Посреди комнаты стоял Гебель, морда растеклась в ликующей гримасе. Зубы торчат частоколом. Позади — жандарм, глядит с любопытством. Гебель:
— Трудненько в мои годы за вами поспеть, Сергей Иванович. Откроюсь, насилу догнал.
Муравьев лежал не шевелясь. Вошел в комнату фельдфебель Шутов.
— Караул расставлен? — обернулся к нему Гебель, пролаял. — Ты что же, подлец, спишь на ходу, не отвечаешь?!
Шутов смотрел на подполковника не мигая, в его уставной стойке «смирно» была тем не менее некая неуловимая раздражающая вольность.
— Так что не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, все приготовлено.
— Что приготовлено? Ты как разговариваешь, скотина?! Вот я тебя сейчас научу порядку! — Гебель занес тяжелый кулак, примерился в рожу наглецу. Не ударил, сплоховал. Что-то его остановило, сам не понял — что. То ли немигающий взгляд фельдфебеля, то ли его каменная неподвижность. Схватил со столика пистолет Муравьева, дрожащими пальцами ссыпал с полки порох. Сергей Иванович рассмеялся.
— Как у вас все ловко выходит, Густав Иванович. Что значит призвание иметь к сыску.
— Где подпоручик Бестужев-Рюмин? Извольте отвечать!
— Откуда же мне знать. Кажется, он собирался в Киев… А вот не желаете ли чаю, Густав Иванович? У меня есть плитка преотличного, как раз к случаю.
Гебель, насквозь продрогший, но в великолепном настроении, от чая не отказался. Он сумел выведать от денщика Кузьмина, что Бестужев должен воротиться к утру. Подождать несколько часов и — хлоп! — клетка на запоре. Скоро, скоро поубавят вам амбиции, Сергей Иванович! В пятом часу утра сели вместе чаевничать… Матвея звали, он остался лежать, отвернувшись к стене.
Кузьмин получил записку Муравьева поздно вечером. Они все засиделись в бездействии, замаялись, и записка эта была как сигнал к атаке. Сергей Иванович жив-здоров и покамест на свободе. Это ли не радость. Немедленно надо скакать. Там уж видно будет, что дальше. Наверняка у него есть какой-нибудь план.
Они поскакали разными дорогами, чтобы вернее было, Кузьмин с Сухиновым, Щепилло с Соловьевым.
Около восьми утра Сухинов и Кузьмин первыми, чуть не загнав лошадей, прискакали в Трилесы. Они еще издали увидели, что дом Кузьмина окружен солдатами.
— Опоздали, Иван, — горестно сказал Кузьмин, — Муравьев под караулом.
— Посмотрим, — бросил Сухинов. В нем закипало давно уже, казалось, забытое предвкушение схватки, и он повеселел, — Гебель, я полагаю, не о двух головах.
Они вошли в комнату, где Густав Иванович приканчивал невесть какую кружку чая, был красен и утомлен. Муравьев полулежал на кровати, спустя ноги на пол. Густав Иванович, увидя офицеров, поперхнулся чаем, не успев толком откашляться, заорал на Кузьмина:
— Вы что это, поручик, дисциплину забыли?! Вы где изволите шляться столько времени? Рота без присмотра.
Кузьмин, точно оглохнув, прошел в другую комнату. Там лежал на кровати, отрешенный от суеты мира, Матвей Муравьев. Кузьмин ласково ему улыбнулся.
— Что делать, Матвей Иванович?
