— Но я хочу сегодня! — В возмущении Lize замахала кулаками. Чуть не сшибла чашку, пару раз махнула в опасной близости от турки, нежная ручка прошла над самым дымящимся шоколадом. — Завтра мне, может, чего другого захочется. Или ничего…
— Так уж! — фыркнула Агафья, подхватила пирог и зафланировала к подоконнику, конфисковав заодно ложку. — Вам каждый вечерок чего-нибудь да хочется…
— Ты что же, обижаешь меня? — тут же прицепилась к словам Lize, опять надулась. — Глупая… — Она взяла турку, поболтала, вздохнула с деланой печалью и принялась аккуратно переливать шоколад в кофейную пару. — Обжорой зовешь. А я вот помогаю тебе, смотри, как стараюсь, ни капли мимо или в рот. Могу даже и братцу отнести…
Перелив шоколад, она поставила турку на стол и с невиннейшей улыбкой спрятала руки в карманы домашнего платья.
— Нет уж, сама. — Агафья оставила пирог стыть, ухватила с ближней к окну полки поднос и с ним прошлепала на середину кухни. — Давайте-ка. И идите уже, идите…
Lize вздохнула еще раз, взяла чашку с блюдцем и, бережно прикрывая край ладонью, двинулась ей навстречу.
— Вре-едная… — тянула она разочарованно.
Агафья только опять хохотнула: будто из пушки выпалила.
— Не вреднее вас. Только вам замуж еще выходить, так что вредность поумерить бы!
Lize остановилась рядом, водрузила чашку на поднос и опять убрала руки в карманы.
— А меня не за характер любить будут, вот так! — Последовал неглубокий насмешливый книксен, а нос, наоборот, задрался.
— За что ж тогда? — хмыкнула Агафья, явно удивленная. — За красоту, что ли?
— И за нее, не сомневайся… — И Lize широко, светло заулыбалась.
Лампа затрещала, стала вдруг меркнуть, да и вокруг похолодало. К. посмотрел на духа, мрачного и неподвижного, а тот не сводил взгляда с двух силуэтов, становящихся все темнее. Масляный свет словно уходил в его глаза и там разгорался заново: зрачки пугающе пламенели, губы кривились, волосы колыхались так, что буквально окружали голову стылым белым нимбом. Ни дать ни взять чудовище, кровавый сгусток воплощенного страха, настоящий инквизитор из какой-нибудь Испании. Если бы повариха и барышня хоть на секунду увидели его, визг бы поднялся на весь дом. Звякнула цепь: замахнувшись, призрак ударил кулаком по столу, и, хотя ни один предмет не дрогнул, по сахарной голове пробежала свежая трещина. Даже сквозь время пробился необъяснимый испепеляющий гнев.
— Ты злишься?.. — опасливо спросил очевидное К. — Но почему?..
Тут же он раскаялся: призрак схватил его за плечи, дернул, развернул к себе, хотел, кажется, что-то сказать или даже рявкнуть — но лишь толкнул. Вроде легко, а будто котенка отшвырнул.
Поясницей К. врезался в стол — и с удивлением почувствовал боль. Прежде-то он сам себе казался бесплотным; стопы его, совсем как у духа, не касались половиц. Но по хребту точно врезали тупым топором; из глаз посыпались искры; посуда — будто К. вправду ее потревожил — закачалась, но, не упав, взмыла над столешницей. Движения предметов были замедленными или виделись такими. Пошарив по столу, К. что-то нащупал и машинально схватил — из-за нелепой мысли, что дух вот-вот нападет еще раз, решит с ним расправиться. Но дух витал на месте, скрестив на груди руки.
— Видишь, дурень? — только и спросил он, указывая на турку все с тем же отвращением, но уже спокойно. — Сюда, сюда смотри.
К. глянул на турку. На дне, в приторно пахнущей коричневой гуще, белели непонятные крошки, растворяющиеся прямо на глазах.
«Опаивали его чем-то… в эти ночи…»
Мир ожил — сперва закачался, а потом началось что-то вовсе немыслимое. Вся недавняя сцена: шоколад, ложка, объятье, пирог, само появление Агафьи и Lize — проигралась заново, но стремительно и задом наперед, так, что невозможно было выловить взглядом отдельных движений, а речь превратилась в комариный писк. К. замотал головой, выпустил турку, тут же зависшую в воздухе, — и вот уже осознал, что стоит не в три погибели у стола, а выпрямившись и снова рядом с призраком. Спина ныла. Агафья, копошащаяся у печи, осталась невнятным пятном, а вот Lize вновь стала четкой; свет заиграл в карамельной ее косице и быстрых глазах, цветом похожих на спелые вишни. Пальцы духа сжались еще более крепко, как-то предостерегающе, кольнули льдом. А потом Lize неестественно быстро — и опять спиной вперед! — пошла, явно к выходу из кухни. K. и призрака поволокло за ней с той же скоростью, точно течением.
Замелькал особняк, тоже задом наперед: кухонный коридор, холл, ступени, ступени, ступени, жилой коридор — и наконец беленая дверь, по-видимому, в комнату Lize. Здесь она остановилась; мир дрогнул еще раз, крутанулся как волчок — и «обратный ход» прекратился. Lize открыла дверь и вошла. Оглядела задумчиво светлые стены, солнечно-цветочные пейзажи, камин, застеленную серебристо-голубым покрывалом кровать — и заметила что-то на ней. Ахнула. Замерла. Нет, остолбенела, впившись взглядом в эту вещь.
К. заметил другое — за окном больше не было темно; солнце золотисто струилось сквозь нежный тюль. Ясно: сцена эта предшествовала «кухонной»; золоченые часы-зáмок на каминной полке говорили о том же. Конечно, это мог быть и следующий день… но чутье подсказывало, что кувыркания, лопотания, полет вещей указывают на некие выверты со временем, подвластные мрачному духу. К. поймал краем глаза поворот его головы — и повернулся сам, перехватывая взгляд. Старик холодно улыбнулся. Не сказал: «Ты прав», но до кивка снизошел.
Lize меж тем спешила к кровати. К. шагнул — проплыл — над полом вперед. Что ее так взбудоражило? Чего она ждала? Призрак не сделал и движения, но вновь возник за плечом ледяной глыбой, стоило только остановиться. От дыхания его — или дуновения? — зашевелились волосы на затылке и побежали по позвоночнику мурашки.
В руках Lize оказался конверт, надписанный ее же рукой: К. хорошо запоминал чужие почерки, помнил и этот. Мелкий, витиеватый, с непропорционально громадными заглавными еще более ажурного вида, он отпечатался в памяти, когда Lize подсунула «другу тетки, не чуждому литературы» почитать фрагмент своего недописанного романа — о приключениях молодой фрейлины, разумеется красавицы, сироты и желанного подарка для множества мужчин, включая Наполеона. Роман был, к слову, неплох, и К. вполне искренне его похвалил, но вскоре Lize все забросила: кто-то другой из значимых для нее «критиков» отозвался о тексте менее лестно.
Брови Lize сдвинулись, когда она сама узнала свои буквы. Губы поджались; некоторое время девочка явно сомневалась, лезть в конверт или нет, вертела его в руках, прощупывала. Он пах все тем же детским клубничным парфюмом — и вообще-то был уже вскрыт. Красное восковое сердце болталось, разломанное пополам.
— Господи, пожалуйста… — прошептала Lize, глубоко вздохнула и запустила в конверт дрожащие пальцы. — Пожалуйста, пожалуйста…
Трудно сказать, о чем она молилась, но явно не о том, чтобы вытащить на свет божий письмо, также написанное ее рукой. Сложенное вчетверо, оно пахло духами особенно остро; с ним выпала пара сухих цветков. К. попытался разобрать хоть строчку, но не успел — Lize тихо, как если бы порезалась бумагой, вскрикнула, потом зарычала и принялась быстро, яростно комкать письмо.
— Мерзкий, — прошипела она, крепко зажмурившись. — Мерзкий, мерзкий!
Конверт постигла та же судьба — К. не успел разобрать, например, кому послание предназначалось. Lize сжала оба комка в руках, посидела так какое-то время, кусая губы, потом поднялась и прошла к камину. Угли еле теплились, но она опустилась на колени, сама раздула их, выпачкав лицо в золе, — и швырнула бумагу во встрепенувшееся пламя.
— Мерзкий… — как заклинание, повторила она. Выпрямилась, развернулась к К., обтерла черные влажные щеки… и вдруг улыбнулась, точно осененная мыслью.
В эту минуту она вновь не походила на невзрачного ребенка, которого помнил К., — скорее на маленького чертика, о котором подумать «невзрачный», не то что сказать, — опасно. Но плечи и руки ее дрожали; губы тоже; улыбка раз за разом пыталась сползти с лица. Кто обидел ее? Чем? Похоже, у нее стащили тайное послание, прочли, а потом подбросили назад, давая понять, что секрет украден. «Мерзкий»… не брат ли? У этих двоих в детстве не было особо нежной дружбы; Lize знала: D. на самом деле существо чужое, ей не ровня. Он, в свою очередь, не навязывался ей, хотя и не пакостил так, как иные братья пакостят сестрам: не задирал, не ломал кукол, из-за горба не дразнил. Просто сторонился, видимо, гордая натура не давала заискивать и ластиться. И все же делить им было нечего — обоих окружали любовью и баловали, каждого по-своему. Так что с чего бы D. воровать письмо? Разве что они поссорились из-за
