Она засмеялась.
– Вот и все! Больше ничего. Да, еще старик, который спал во дворе, в тени не шире его тела: какой-то сумасшедший святой, которого женщины прикармливали, чтобы он приносил им счастье. Запах оливкового масла и курений, которые сжигали перед изображением Афродиты; кувшины с водой для омовения; медные чашки на маленьком низком столике; мой глиняный тамбурин; большой сундук, куда я прятала свои вещи и куклу…
Она еще сохранилась у меня, эта кукла… Я покажу ее тебе! И сундук я тоже оставила на память ради красивых цветов, нарисованных на крышке. Феоктин часто подсмеивается надо мной…
– Ты сохранила сундук?
– Да, из-за цветов. Помнишь его? Хочешь посмотреть? Ты увидишь нашу чудную комнату… Пойдем!
Это была просторная комната, выложенная мраморными плитами, с единственным окном, защищенным от солнца легкой деревянной решеткой. Кровать, покрытая нумидийскими козлиными шкурами, была высечена из четырех мраморных глыб с изголовьем, украшенным фризом, на котором был изображен фавн; под потолком висела тройная медная лампа с удлиненными резервуарами для фитилей. Кроме перечисленных предметов, в комнате ничего больше не было; она была почти пустая.
– Сундук вон там, в углу. Феоктин покрыл его вифинским ковром. Но это он самый…
– Ты прячешь в него свои драгоценности?
– Нет, – отвечала Миррина, и в голосе у нее зазвучало недоверие. – Там нет ничего, кроме старья. Взгляни сама!
Она открыла сундук, завязанный веревкой.
– Феоктин кладет в него свои книги, это все его свертки. Для моих вещей он теперь слишком мал, – прибавила она с гордостью. – Их хранит африканка в отдельной комнате наверху. Я потом покажу тебе…
Ордула небрежно спросила об обеде, которым Миррина собиралась угощать своих гостей.
– Будет осетрина из Гебра, фаршированная, – объявила Миррина. – Кроме того, я заказала печень белых гусей в меду…
– И цыплята?
– Ах, да, чуть не забыла! Подожди здесь, я сейчас пойду и выберу самого лучшего, живого.
Ордула осталась одна. Она быстро опустила в сундук, между свертками, принесенные ею книги и поспешила присоединиться к Миррине, которая прошла во внутренний двор с двойным рядом колонн. Рабы делали там приготовления к ужину и накрывали низкий стол: Феоктин и его гости вкушали пищу, сидя на подушках, а не лежа, как это было в обычае у римлян.
По другую строну колоннады возвышалась статуя Изиды, которую теперь чтила Миррина, с нежным и задумчивым лицом. К выражению сладострастия на нем примешивалось выражение вдумчивой, чисто земной кротости, несвойственной другим богам.
То девственница, то возлюбленная Озириса, то снова девственница, оплакивающая своего умерщвленного и растерзанного на куски любовника, то снова любовница, после того как ей удалось по кускам собрать окровавленное тело и воскресить его, – Изида, имевшая среди своих первых почитательниц одних только проституток, принимала теперь поклонение со стороны женщин безупречного поведения и вполне порядочных людей. Она воплощала собой безграничный свет, милосердие, учила смертных очистительным ритуалам, которые сулили вечное блаженство. Миррина благоговейно облачила мраморную статую богини в полотняные одежды, скрестила на ее груди синий шелковый плащ с золотой бахромой, повесила ей на уши продолговатые жемчужины в форме слез, а на шею золотое ожерелье, украшенное драгоценными камнями.
Ордула, разрезав одним ударом ножа цыпленка, внимательно рассматривала брызги крови, которые оросили белые мраморные плиты; потом она разрезала еще трепещущую грудь, исследовала легкие, мозг. Миррина дрожала всем телом.
– Что ты хочешь знать? – спросила ее Ордула. – Дай мне руку!
– Прежде всего, будет ли Феоктин любить меня вечно?
– Он будет любить тебя до смерти.
– Какая странная улыбка у тебя! Я не хочу умирать, я хочу любить. Но мне хотелось бы знать кое-что другое… Послушай! Помнишь куклу, которая была у меня в той комнатке? Я часто говорила Евриномии: «Как бы мне хотелось иметь живую куклу! Мне хочется играть с живым ребеночком. Дети так мило шевелят своими толстенькими ручками и ножками, когда их моешь и одеваешь. А когда им поешь песенку, то они смотрят вверх, куда-то в небеса». Но Евриномия отвечала мне: «Потом, позже. Эта мысль недурна; но только не теперь. Ребенок, дочка? Подожди! Подожди десять лет, по крайней мере! Сейчас ты сама еще маленькая девочка». Теперь я уже не маленькая девочка, раз у меня всегда один и тот же возлюбленный, точно у какой-нибудь важной дамы. На куклу я почти перестала смотреть: я одеваю теперь Изиду, мать-девственницу. Видела ее? Ну, так скажи мне, будет ли у меня то, о чем я мечтаю?
– Мне кажется… Но до этого случится так много… Остерегайся площади, где я вижу храм и человека, который повелевает толпой. Он – враг твоей мечты.
– Разве можно идти против своей судьбы?.. Ты качаешь головой. Мне страшно… Но ты не виновата; ты говоришь то, что видишь, не правда ли? Я не сержусь на тебя, Ордула. Вот, возьми и пойди на кухню. Тебе дадут кое-чего для твоего Ретика.
Поэт Сефисодор был маленький человечек эллинского происхождения, довольно тучный, несмотря на свою бедность. В этот вечер он пришел к Феоктину последним, весь в поту. Отодвинув от себя рыбу в рассоле, небольшие козьи сырки и соленые оливки, так как, по его словам, вовсе не нуждался во всем этом для возбуждения жажды, он залпом осушил кубок хиосского вина, сваренного вместе с нардом, листьями мастикового дерева и полынью и пропущенного через горный снег, завязанный в холщовую тряпку.
– Все вы, – обратился он к гостям, – в качестве знатных людей, конечно, не ходите пешком. Толпа расступается перед вашими носилками, или, может быть, вам не приходилось проходить по тем кварталам города, по которым только что проходил я. Поэтому вы пришли вовремя. Но пешеходу не так-то просто пробираться среди людей, которые бегут во всех направлениях, точно муравьи, отбивающие друг у друга драгоценные яйца. Эдикт обнародован. Я вынес впечатление, что многие уже сумели использовать его весьма выгодно для себя. Если бы я располагал временем и деньгами, я имел бы возможность купить одно медное блюдо, покрытое эмалью, по-видимому персидской работы. Я мог приобрести его за бесценок.
Таково было первое упоминание о событиях дня. Воспитанным коринфянам не подобало обсуждать слишком горячо текущие события: это могло иметь вид чересчур грубой заинтересованности. С ними сидели прекрасные молодые девушки: Филенис, которую Феоктин пригласил вопреки желанию Миррины, так как она могла понравиться Сефисодору; Ксанто, которую привел с собой ритор Филомор; она была его подруга, и ее свежий ротик обычно был замкнут, кроме часов, предназначенных для поцелуев. Но Филомор считал ее умной: она умела слушать.
