— Где так научилась? — спросил я, когда Верка, раскрасневшаяся и возбужденная, села рядом со мною на диван.
— В лагере… еще прошлым летом. — Она сразу не могла отдышаться, — У нас все вожатые… ил музыкального училища были… Такие пляски устраивали!..
А потом вышли на середину комнаты Таня и Виталька. Затем опять отплясывала одна Верка. Но чаще всего они танцевали втроем.
Таня не так ловко притопывала, хотя все же у нее получалось здорово. «В порядке», — отметил я про себя. Зато Виталька танцевал неважно, движения у него были скованные, а лицо — вот смех-то! — лицо было таким серьезным и сосредоточенным, будто он в уме решал и никак не мог решить задачку по алгебре.
Но все же он танцевал, а я…
— Эдик, иди к нам, — услышал я голос Тани.
— Не хочу, — сказал я.
— Почему? — спросила Верка.
— У нас в лагере не было вожатых из музыкального училища. — И я опять стал рассматривать кедровую шишку.
После танца ко мне подсел Виталька:
— Что не танцуешь?
— Не умею, — сказал я.
— Ерунда! Притопывай под музыку, и все. Вон у меня как получается.
— Блеск! — сказал я.
— Видишь, — снисходительно проговорил Виталька. — Притопывай, и все дела.
— Боюсь, твои духи свалятся. — Я кивнул на подоконник.
Виталька на миг смутился, а потом сказал:
— Научись. Топать тоже нужно уметь. Вон на второй полке слева учебник танцев лежит. Желтый корешок. Почитай.
Когда вновь заиграла пластинка, я от нечего делать подошел к книжным полкам. Я скользнул взглядом но корешкам книг, остановился на желтом. «Герберт Уэллс, — было написано на нем. — Человек-невидимка».
Я взглянул на две свои книжищи — они так и лежали на подоконнике, Таня их даже не раскрывала.
Кончилась музыка, остановилась пластинка.
— Я пойду, — сказал я Тане.
— Куда ж ты? — удивилась она.
— Домой.
— Посиди, еще и десяти нет.
— Нет, я пойду. До свидания. — Я взял свою шишку и пошел.
Таня проводила меня до дверей.
— Ты заходи, — сказала она. — Хорошо?
— Ага. Спасибо. — Я закрыл дверь.
Пошел я не домой, а к воротам: решил прогуляться по улице.
Я взглянул наверх. Танино окно зеленовато светилось. Оттуда неслась музыка: что-то веселое наяривал джаз.
«Кусочек морского дна» сегодня не был тихим и манящим. Почему-то я раньше считал, что он мой, этот кусочек, что о нем никто не знает. Только я и Таня. А теперь там появились ненужные, посторонние люди. Они вели себя шумно и дерзко. Они все перевернули и взбаламутили.
Таня, ты все дальше и дальше от меня. Что мне сделать, чтобы ты вернулась? Может, набить Витальке морду?… А потом что? Нет, это, конечно, глупо. Мне нужно ее забыть. Или, как я прочитал в одной взрослой книжке, «вырвать ее из сердца». Вырвать! До чего же это правильно сказано. Вырвать — и все дела. Жаль, что не с кем мне посоветоваться. Был бы у меня настоящий друг, я бы все ему рассказал. Только нет у меня настоящего друга. Знакомых ребят полно, а друга почему-то нет.
Как же он мне нужен!
«МУСТАНГ» ВИШНЕВОГО ЦВЕТА И ДЯДЯ ВАСЯ
Я не знаю, как у других, а у меня настроение часто зависит от погоды.
Если я просыпаюсь и в окно бьет солнце, то день начинается хорошо, меня наполняет какое-то неугомонное чувство, и мне хочется смеяться, и бегать, и заговаривать со всеми.
Л если небо затянуто серыми тучами и моросит дождь, то меня одолевает лень, и я не знаю, чем заняться, и никого мне не хочется видеть, и вспоминается все неприятное.
Сегодня с утра светило солнце. А еще на мне были новые сандалии из светло-коричневых ремешков. Поэтому мне шагалось легко-легко, словно кто-то подталкивал меня в спину.
Но торопиться было некуда. Хотя в руке моей и болталась хозяйственная сумка — меня послали в овощной магазин, — я знал, что сегодня обед у нас будет поздний, потому что воскресенье, и не спешил наполнять эту сумку картошкой.
Возле гостиницы «Интурист» я остановился. Народ облепил какую-то легковую машину. Мне ее плохо было видно за людьми, я только мог различить, что она вишневого цвета. Перед входом в гостиницу, где жили иностранцы, всегда останавливались какие-нибудь интересные автомобили. Их сразу же окружали и мальчишки, и взрослые, поглядывали на спидометр, говорили о мощности, постукивали ногой но шинам. То же самое было и сейчас.
Я протиснулся вперед, и мне открылась приземистая спортивная машина. «Мустанг», — прочитал я под капотом. Это был отличный автомобиль! И форма красивая, и весь он сверкал, как вылизанная тарелка, а в колпаки на колесах можно было смотреться, как в зеркало. («Хоть брейся», — заметил один дядька.)
— Сила! — сказал я и слегка толкнул мальчишку в тюбетейке, который стоял рядом со мной; он был, наверное, чуть постарше меня и повыше ростом.
— Двести кэмэ в час запросто выжимает, — проговорил в ответ мальчишка.
— Ну да?!
— Вон хозяин рассказывал.
Только теперь я обратил внимание на невысокого человека в замшевой куртке. У него было красное лицо, редкие желтые волосы и почти бесцветные глаза.
Я надавил с краю на багажник, машина легко осела, качнулась и, отпружинив, вернулась в прежнее положение.
— Эй, — закричали на меня, — чего балуешь?
— Приличные рессоры, — сказал я.
— Иди, иди отсюда!
Но тут вступился владелец машины.
— Пусть будет смотреть, — сказал он. — Мальчик понимайт тольк.
Мне стало неудобно, и я чуть отступил, а краснолицый продолжал что-то говорить на ломаном русском языке. Я рассматривал разноцветные наклейки, которыми пестрело заднее окно, немножко прислушивался к разговору.
— А какой двигатель? — спрашивал кто-то.
— Мощность?… Сто тридцать… э-э-э… лёшадь силь.
Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других — замки, памятники, всякие звери.
— «Брно, Прага, Карловы Вары, — разбирали мы с мальчишкой, — Краков, Варшава…»
— А вот наши, смотри, — сказал он. — «Смоленск, Минск…»
— Вы приехали из Берлина? — спрашивали иностранца.
— О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли…
— Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, — сказали ему.
— Да, да… Я здесь бываль.
— Ученый, — проговорил кто-то.
— Историк.
Я сказал мальчишке:
— Много поездил, да?
— Будь спок! — отозвался он.
— Что?
— Будь спок, говорю.
«Будь спокоен», — догадался я. — Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое.
«Будь спок», — произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке.
Потом мы пошли с мальчишкой вместе.
Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы.
«Лошадиная голова, — подумал я. — С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова».
И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой.
— Тебя как зовут? — спросил я.
— Глеб.
«Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок — как муравьев в муравейнике.
— Чудно? — сказал он. — Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.
«Глебка, — прикинул я в уме, — это совсем не то».
— Нет, уж лучше будь Глебом.
И мы засмеялись.
Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» — названия так и сыпались.
— А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, — сказал я.
— Голубая? — спросил он.
— Ага!
— «Феррари».
— Точно! — удивился я.
— Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?
— Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.
— Ну?! А что он сделал?
— Кто?
— Иностранец.
— Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.
— Почему в гости?
И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Глеб.
— Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.
— Здорово жали? — Глеб даже дыхание затаил.
— Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы — и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, — и во двор.
— А почему он в гости-то приезжал? — снова спросил Глеб.
— Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
