Рука парня, спавшего наверху, была хорошей, честной рукой – большая, костистая, с гибкими пальцами и обломанными ногтями. Рука беспомощно болталась вместе с вагоном, но в ней угадывалась сила.
– А как насчет водки? – спросила Катя, когда договор заканчивали.
Парень наверху подтянул руку, перевернулся и свесил вниз заспанное, с отпечатком подушки на щеке, обветренно-розовое лицо.
– Разрешите представиться – Валентин Бессонов, – сказал он чуть хриплым спросонок голосом. – Это вам нужна водка?
Катя расхохоталась безудержно, ленинградцы смущенно улыбались.
– Дайте в долг полбутылочки, – сказала Катя. Но Валька почуял подвох.
– Ишь ты, какая хитрая – в чужой вагон за водкой пришла. А в стенгазету не хотите?
Но Катя уже признала в нем того самого парня, который в Тюмени пытался залезть в вагон москвичей. Она не выдала его и с улыбкой рассказала о буксире и договоре.
– А мы думали москвичей на буксире тянуть, – сказал Бессонов заносчиво.
– Я это видела сегодня утром, – тотчас же дерзко ответила Катя.
Бессонов покраснел и молча улегся, но сверху посматривал на Катю с доброжелательным любопытством.
Уходя, Катя оглянулась – парень смотрел ей вслед. Она показала ему язык и со смехом выбежала из вагона.
Андрей Круглов, приютившись за столиком у окна, писал письмо. Четыре исписанных листка лежали рядом.
– Все пишешь? – спросила Катя с удивлением. Она не понимала, что можно писать в таких длинных письмах.
– А разве тебе некому писать? – неохотно отрываясь от письма, ответил Круглов. В его больших глазах еще блестели нежность и волнение.
Катя дернула головой и пошла дальше. Она мельком вспомнила мужа, но тотчас отогнала воспоминание. Нет, жизнь должна быть совсем новой, с новыми людьми, с новыми чувствами.
10
Комсомольский эшелон пересекал Сибирь. Весна чувствовалась и здесь, но весна самая ранняя, начальная, когда первые жаркие лучи солнца еще только тронули зимний покров. Кое-где земля обнажилась, и белый пар колебался в воздухе. В лесах еще виднелись твердые спекшиеся сугробы.
Байкала ждали всю ночь. Наиболее догадливые задолго заняли места у окон. Возле самого полотна неслись им навстречу синие холодные воды Ангары. Мощная река не боялась морозов, – они были не в силах сковать ее.
Ждали «священного камня». Знатоки рассказывали, что в истоке Ангары есть большая скала, выдающаяся над водою. Если бы скала упала, воды Байкала, ринувшись в русло Ангары, затопили бы все окрестности, включая Иркутск. Камень рисовался воображению внушительным и суровым, как страж. Но многие даже не разглядели его: страж спрятался под воду.
А потом начался Байкал.
Огромное ледяное поле простиралось за пределы видимости. Синие трещины бороздили тяжелый лед по всем направлениям. Говорили, что когда лед трескается, над озером стоит гул, напоминающий канонаду.
Поезд скользил вдоль извилистого берега, осторожно ныряя в бесконечные тоннели. Ребята начали считать тоннели, но скоро сбились. Говорили, что их сорок, некоторые уверяли, что больше. Над самым полотном нависали скалистые обрывы, изредка расступаясь и мимолетно открывая глазу чудесные ложбины с горными ручьями, с полускрытыми густой хвоей домишками рыбаков.
На станции Слюдянка бросились покупать омулей. Рыба как рыба, но даже самым избалованным рыбой волжским и прикаспийским комсомольцам омули показались исключительно вкусными.
Во всем эшелоне шли разговоры о Сибири, о Байкале, о том, что ждет впереди. Какие такие сопки? Почему сопки, а не горы? Почему тайга, а не лес? Правда ли, что Амур три километра в ширину, – значит, с берега на берег почти не видно?
Коля Платт спустился с полки и неожиданно для всех стал рассказывать о Дальнем Востоке. У него были с собою книжки и статьи, он изучал их всю дорогу, не желая приехать на новое место «невооруженным».
Все жители вагона собрались вокруг Коли Платта.
Известие перекинулось в другие вагоны: «У ленинградцев свой профессор по Дальнему Востоку».
А тут у Клавы Мельниковой объявилась книжка Арсеньева «Дерсу Узала». Книжка была о тайге, о следопыте-охотнике, о буреломах, о тиграх, о звериных тропах.
Книжка пошла по рукам. Организовалась запись на очередь. Читать полагалось не больше четырех часов. «Читай быстрее, – говорили очередному читателю, – заберись наверх и шпарь до последней точки».
Но в книгах не было основного – сегодняшнего Дальнего Востока. А Дальний Восток ощущался все сильнее. Их перегоняли скорые товарные составы, нагруженные автомобилями, тракторами и другими машинами в брезентовых чехлах. Составы шли курьерской скоростью, их вели мощные паровозы и отличные машинисты, их пропускали на станциях в первую очередь, беспрекословно освобождая пути. Комсомольский эшелон тоже перегонял другие поезда, до отказа заполненные народом. Успевали на станциях перекинуться словечком. «Куда?» – «На Дальний Восток. А вы?» – «Туда же. Вы кто?» – «Комсомольцы. А вы?» – «А мы вербованные».
Дни проходили за днями. Уже десять дней шел комсомольский эшелон на Восток – казалось, конца не будет путешествию. Все такие же поля, горы, леса, реки мелькали за окнами.
– Знали, что страна большая, – говорили ребята, – но все-таки не представляли себе, что такая большая.
Особые любители путешествий собирались, кончив дело на Востоке, на обратном пути осесть где-нибудь на станции с романтическим названием «Тайга», или «Ерофей Павлович», или «Яя» – поскитаться, поглядеть места.
Сергей Голицын скучал, неохотно участвуя в общей дорожной жизни. Он впервые ехал в поезде пассажиром. И все его раздражало: не нравились паровозы, не нравилась работа движенцев на чужих дорогах, не нравились станции.
Томясь бездельем, он пошел на паровоз познакомиться. Но машинист был неприветлив и сказал презрительно:
– У вас всякий дурак сможет. Ты у нас поезди.
И помощник как-то свысока, недоверчиво отнесся к Сергею, как будто даже не поверил, что Сергей действительно помощник машиниста.
Сергей разозлился и ушел, хотя мечтал пройти перегон-другой на паровозе. Он вернулся к себе обиженным и поссорился с Пашкой Матвеевым. Пашка Матвеев спал почти круглые сутки, а просыпаясь, приговаривал:
– Знатно! На два года отосплюсь. Там-то не до сна будет, а я с запасом.
Сергей от нечего делать тоже заснул, решив подождать смены бригад. Но потом побоялся, что и новая бригада не поверит ему.
Через два дня он не выдержал и снова пошел к паровозу. Это было уже на Забайкальской дороге. Машинист и помощник были комсомольцы и славные ребята.
Но когда он попросился на паровоз, машинист сказал твердо:
– Я бы с удовольствием. Только, сам знаешь, посторонним не разрешается.
Посторонним… От злости сдавило горло. Это он-то посторонний? Сопляки, формалисты, идиоты!
От скуки Сергей попробовал ухаживать за ивановской комсомолкой Соней Тарновской. Соня была очень мила и пригласила его в свой вагон. Но там выяснилось, что она по уши влюблена в поэта Гришу Исакова; Исаков, как говорили, был настоящий поэт, печатался в областной газете под собственной фамилией. А Соня даже не пыталась скрыть свою влюбленность. Сергею это показалось противным, он ушел, ничего не сказав, хлопая дверьми. И волей-неволей завалился спать.
– Давно бы так, – приоткрывая глаза, сказал Пашка, – потом будешь рад, что выспался.
А Соня Тарновская даже не заметила ухода своего гостя. Гриша Исаков написал стихи. Он всегда читал свои стихи сперва одной Соне, потом Соне и Клаве, а затем кому угодно.
Но как уединиться в вагоне, где битком набито народу? Вышли в тамбур. Гриша прочитал стихи под лязг колес, потом они поцеловались, и Соня позвала Клаву. Клава выслушала, одобрила, сразу побежала обратно и крикнула на весь вагон:
– Хлопчики! Собирайтесь все вместе! Гриша прочитает стихи!
Гриша поломался для фасона – шумно, мол, качает, будут мешать. Потом прочитал. Это были стихи о том, что представлялось им всем в еще неясном будущем, к которому они приближались:
…Мы будем строить город из бетона и стекла,Амур-реку скуем, чтоб в берегах текла.Мы принесем в задумчивость таежной тишиныПрекрасное содружество упорства и мечты.
Клава повторила мечтательно: «Прекрасное содружество упорства и мечты!» – и затихла, закинув руки над головой.
Сема Альтшулер вежливо обратился к ней:
– Ваш товарищ – настоящий поэт. Поверьте моему слову, у него будущее.
Клава охотно поддержала разговор:
– Он все видит и чувствует. Ведь для поэта главное – чувствовать. Правда?
Сема почему-то растерялся и не ответил. Он ругал себя потом весь день, но возможность разговориться была упущена, а теперь даже стыдно подойти к девушке, – что она подумала о нем? Что он неуч, невежда, дурак?
Вечером он слышал, как в сонной тишине вагона говорила Клава:
