– Поехали.
Через два часа подполковник Рябов читал стенограмму допроса, сброшенную Кирсановым по факсу. Допрос Албакова проходил в кабинете старшего следователя городского управления ФСБ Таганрога. Руководитель следственной группы, бегло просмотрев первые вопросы, принялся читать более внимательно.
Албаков: – Какой Чапаевск, а? Никогда не был.
Кирсанов: – Да? А в Закаталах тоже не был?
Вопрос Кирсанова был понятен Рябову: пока шла работа о причастности Албакова и Мараева к НВФ, Кирсанов просто давил на Албакова, назвав место в Азербайджане, где находится один из чеченских лагерей.
– Какие Закаталы, командир?! Не был!
– Как какие? Которые в Азербайджане.
– Какой Азербайджан, а?
– И Антона Никишина тоже не знаешь?
– Нет, не знаю такого человека.
– Ну как же так? Он вам с Мараевым в Чапаевске взрывчатку передал. Неужели забыл?
– …Плохо… Если русским в Чечне плохо, почему чеченцам в России тоже должно быть плохо? Русские там не воюют, почему ты хочешь, чтобы мы здесь взялись за оружие? Я еще ни разу ни в кого не выстрелил.
– Но деньги давал?
– Деньги давал. А ты бы не дал? Если бы твоему брату было плохо, ты бы не дал ему денег?
– Смотря на что. Вот если бы у него нечего было кушать…
– А-а… Моим братьям тоже нечего кушать. Я всю жизнь живу в этом городе, попросят меня, все отдам, еще заработаю.
– Ты был в Самаре?
– Много раз.
– Где останавливался?
– В гостиницах.
– Какие гостиницы, можешь назвать?
– Несколько раз жил в «Волге», но там дорого. В основном в «Октябрьской».
– Мараев вместе с тобой ездил?
– Да, одному никак нельзя, город большой, деньги немалые.
– А какие дела у тебя там были?
– Так, купи-продай… Вино «КамАЗами» возили, чай.
– А знакомые администраторы у тебя есть в «Октябрьской»?
– Как нет? Без этого нельзя.
– Фамилию можешь назвать?
– Не хочу подводить человека. Ты сразу на него наручники наденешь.
– Есть за что?
– А мне есть за что? Моей жене есть за что? Ты про мою жену-чеченку не думаешь, а я про свою знакомую русскую не забываю. Вот в этом у нас с тобой отличие.
– Ну хорошо, а помочь ты нам хочешь?
– Нет, командир, не хочу.
– А себе?
– Не надо… Веди меня в камеру, я больше ничего не скажу.
* * *
Они шли по темной улице, Юлька висела на руке Антона. Мимо них, тревожа чугунные крышки канализационных колодцев, проносились машины. После рева дискотеки улица казалась тихой и уютной. Пройдя стадион, Юлька вытянула вперед руку.
– Вот и «Шары».
– Это район так называется?
– Ага. Если пройти еще немного, можно увидеть Волгу. Антон, скажи честно, ты ведь не местный? У тебя выговор не самарский, жесткий. Откуда ты приехал?
– Из Москвы.
– О-о! – девушка многозначительно покивала головой. – У нас москвичей не любят. Ты спортсмен?
– В какой-то степени.
– А ты ни в какой группировке не состоишь? Скажу сразу, что я ребятишек из бригад не перевариваю.
– Не состою.
– Честно?
– Честно.
– Докажи.
Антон на секунду замялся.
– Ну, хорошо. Ты видела, чтобы кто-то из них ходил на дискотеки?
– Нет, хотя я и не видела, чтобы вот так дрались, как ты. У тебя здорово получается, профессионально, как в кино.
– Не только бандиты умеют хорошо драться, и не все спортсмены бандиты.
– Ты надолго приехал в Самару?
– Не знаю… Дело в том, что я только сегодня приехал, вернее, вчера, и даже не знаю, где буду ночевать.
Юлька, остановившись, покачала головой.
– Ты ищешь предлог, чтобы переспать со мной?
Антон смутился.
– Честное слово, нет. Мне действительно негде ночевать.
– Да? Интересно… А где твои вещи? Не в таком же виде ты приехал. Где они, в камере хранения?
– У меня нет вещей, я приехал так.
– Гони, гони. – Юлька немного помолчала. – Если ты действительно ищешь причину, то не надо: «Я женщина, ты мужчина, если надо причину, то это причина».
Антон пребывал в какой-то растерянности. Юлька была ультрасовременной девушкой, без каких-либо комплексов, она казалась ему намного старше, будто ей было не семнадцать лет, а все сорок. Обняв ее за плечи, он притянул к себе.
– Юля, – зашептал он, вдыхая терпкий аромат странных духов девушки, – ты мне нравишься, я не хочу, чтобы ты решила, что… ну, что я просто не упускаю возможность…
Она слегка отстранилась, заглянув ему в глаза.
– Знаешь, что я подумала, Антон? Что ты или старомодный какой-то, как «Шипр», или тебе действительно негде ночевать. Тебе незачем беспокоиться об этом, сейчас мы идем ко мне домой.
– А родители?
– Родоки активно отдыхают, у них хобби такое – на байдарках по Волге. Приплывут только через две недели. У тебя есть деньги?
– Есть.
– Купи что-нибудь выпить. Только не забугорное.
– Проходи, – скинув тяжелую обувь на платформе, Юлька надела тапочки. Показала на отцовские шлепанцы: – Возьми.
– А можно я сначала пройду в ванную?
– Ты спрашиваешь у меня разрешения?!
– Ну да.
– Прикинь, я в шоке.
Глава 6
Москва
Григорий Дробов, набив трубку душистым табаком, не спеша раскурил. Позади него на стене висел портрет Сталина в фуражке с красным козырьком; глаза у Сталина были добрые, слегка усталые, морщинки разбежались с уголков глаз – вождь улыбался с портрета. Примерно час назад Дробов, указав рукой на отца народов, веско сказал:
– Вот в этом была ошибка Сталина, он был чересчур добр.
Перед ним сидела молодая журналистка, часто кивающая головой, то ли все время соглашаясь с лидером движения «Красные массы», то ли открыто показывая ему: давай, давай, мне все равно, лишь бы репортаж получился. Лицо у Светланы Рогожиной было абсолютно непроницаемо. Дробова это устраивало, тем более что предыдущие журналисты, которым он давал интервью, не скрывали на своих лицах и в вопросах явного недоумения. Они больше качали головами, а эта кивала, те переделывали интервью во что-то похожее на фельетоны, а эта?..
– Да, Сталин был добр, – говорил Дробов, – и слишком справедлив. Он не знал меры в доброте, и, может быть, поэтому остался жив один выродок-гермафродит, который изнасиловал сам себя и возродил полчища гнуса. Рождение произошло без святости, без трепетности двух тел, это было грязное совокупление одного непристойного тела.
– В духовном смысле это определение можно принять, – заметила Рогожина, поймав свое искаженное отражение на поверхности глянцевого, с тонкой гравировкой глобуса: нахмуренный лоб, сосредоточенный взгляд.
– Ваше замечание неуместно, – сказал Дробов, – потому что я только что говорил об отсутствии в момент зачатия святости и трепетности. Нельзя понять это, если рассуждать с позиции духовности. Попробуйте уничтожить человека только духовно, и вы получите монстра; пройдет совсем немного времени, и вы будете вынуждены уничтожить его физически. Вы поймете свою ошибку, но зачем тянуть?
Рогожина не пожала плечами, она снова кивнула. В беседе с Дробовым – особенно когда тот задавал неожиданные, нестандартные вопросы, ей не удавалось использовать обычный в таких случаях прием: задать ответный вопрос, направить разговор в определенное русло, чтобы интервьюируемый стал просто респондентом и не перехватывал инициативу. С самого начала беседы инициатива была в руках Дробова, он философствовал, умело использовал цитаты, дважды вспомнил древних мыслителей. Разговор пошел по кривой, и даже не очень опытная Светлана, прежде чем задать очередной вопрос, почувствовала, что так даже лучше. Интервью получалось необычным.
– Давайте вернемся к вашему «духовному отцу», Сталину. Ведь давно доказано, что Сталин был параноиком…
– А кто это доказал? – На лице Дробова промелькнула улыбка. Быстро согнав ее, снова задал вопрос: – Кстати, вы читали новую книгу Радзинского о Сталине?
– Я… да. – Рогожина замешкалась, книгу она не читала, хотя передачи Эдварда Радзинского о вожде смотрела. – А вы тоже читали?
– С большим интересом. Радзинский очень точно определил, что Сталин не был ни безумцем, ни маньяком, ни, как вы говорите, параноиком. Сталин был «то, что надо», он был нужен нам всем. И сейчас его не хватает. Он не убивал друзей, он приносил их в жертву идее, он был близок к ней, но его подвела, а точнее, сгубила мягкость.
– Более точно это можно определить одним словом – «чистка».
– Какая разница? Давайте назовем это чисткой. Вот если бы он успел почистить евреев, его империя осталась бы навечно.
– У вас патологический подход к этому вопросу.
– Я так не считаю; я, например, не испытываю эротического сладострастия, когда читаю откровения палачей. «Палач и жертва знают одно, в этом они равны».
– Здесь, в вашем кабинете, более приемлема форма множественного числа: палач и жертвы.
На это замечание Дробов мог отозваться также нестандартно, а он выразился, как вначале показалось Светлане, заученно, но без поспешности.
