class="p1">— Круто, брат… отхватил себе москвичку, — в голосе Жасыма не было ни капли зависти — за что я его и ценил.
— Блин, да чем ты её поразил-то? Она вся такая… такая… — словарного запаса Дёме явно не хватало, но я понял, что он хотел сказать.
— Да обычная она, — отмахнулся я. — И хорошая.
Про обычную я соврал, но для ребят это слово вполне подошло. Они поймут, что я имел в виду — что Алла не была выпендрежной цацей, с которыми все мы сталкивались и в школе, и в институте. Причем многие из этих цац имели претензии безо всяких на то оснований — просто подсмотрели где-то и повторяли, как овцы. Выглядело это смешно, неприятно и жалко — уж для меня точно.
— Дём, а ты перед очередной вечеринкой тренируешься пивом? — спросил я, чтобы сменить неприятную для себя тему.
Тот должен был нажраться ещё вчера, накануне законного выходного, вместе со своими знакомыми уроженцами стольного града, которые что-то забыли в нашем институте. Но я в их обстоятельства не вникал, так что, возможно, у этих москвичей были веские причины учиться именно заборостроению. Дёмыча они брали в свою компанию из-за денег. Он приехал учиться из северных Апатит, и его отец частенько присылал сыну солидные суммы на проживание, которые бездарно сливались на водку и прочие непотребства — не без участия тех самых москвичей.
— Он позавчера свою норму выбрал, — выдал военную тайну Казах. — Теперь, наверное, и на пятницу не хватит.
— Ничего не выбрал, — Дёма всё ещё находился в слегка ершистом состоянии. — Толику привезли новый альбом каких-то шведов — то ли Хери, то ли ещё как, не запомнил. Он рассказывал, что они «Евровидение» выиграли, а это самый главный музыкальный конкурс на Западе!
Он произнес это с невероятным почтением в голосе, а мне дико захотелось приложить ладонь к лицу и рассказать приятелям всё, что я знал про «Евровидение» и его ценность для музыки. Впрочем, конкурс этот действительно был почему-то дико популярен, хотя со звездами там почти никогда не складывалось. Я не помнил ничего похожего на «Хери» и подозревал, что, скорее всего, их, его или её забыли сразу после конкурса — как и многих других победителей этого праздника европопа. Но я сдержался.
— И как они? — равнодушно уточнил я.
— Да ничего так, под водку норм пошло, всё легкое и танцевальное[3].
Самое забавное, что в первой жизни я слегка завидовал Дёме и его приятелям, когда он с гордостью рассказывал, что слушал новые пластинки западных исполнителей, про которых мы с Жасымом даже не подозревали. Но позже я понял, что у компании москвичей, которых он спонсировал, с музыкальным вкусом не всё было гладко — они предпочитали поп-музыку самого низкого пошиба, вроде вот этих хитов «Евровидения». У них не в ходу были более приличные исполнители, хотя они, наверное, про них что-то слышали. Где-то в начале года, например, Дёма хвалился тем, что слушал новый альбом «Арабесок», где пели «тёлки вот с таким выменем». Сейчас я был уверен, что для него это было единственным достоинством той музыки, которую исполняли певица Сандра с подругами. Мелодия, слова, жанр, стиль — вряд ли Дёма сильно вникал во всё это. Впрочем, мы с Казахом тоже не были меломанами.
— А на прошлой неделе, пока тебя не было, он приперся к Рыбке с похмелья и без домашки, — сдал Дёмыча Жасым и посоветовал: — Ты бы поаккуратнее, это даже для тебя слишком изощренная форма самоотчисления. Попомни мои слова, когда тебя выпиздят из института с волчьим билетом.
Это случится через год, но Дёма действительно ускорял процесс всеми возможными и некоторыми невозможными способами.
— А что за Толик? Ты вроде про него раньше не рассказывал, — вмешался я.
— Он у нас в компании всего второй раз, — отмахнулся Дёма. — Я его ещё не понял. Но у него ещё есть пистолеты, старые, — он пытался жестом показать величину этой старости и едва не выронил стакан с остатками пива. — Ну такие, из которых Пушкина убили.
— Круто, — кивнул я. — Только вряд ли стоило ради этого злить Рыбку.
— Да это не тогда было! А Толик пообещал, что как-нибудь даст пальнуть… только это на дачу к нему надо ехать… в июне, наверное.
* * *
Нравы золотой молодежи позднего СССР меня интересовали слабо, но вот дёмины слова про пальбу пробудили некоторые воспоминания. В нашем городе — вернее, на расположенном неподалеку полигоне — можно было легко найти несгоревшие «макаронины» — длинные соломинки каких-то порохов, желтые и черные. Мы их превращали как в начинку для самодельных петард, так и в заряды для самопалов. Занятие это было, разумеется, чрезвычайно опасным, регулярно заканчивалось членовредительством, и хорошо, что советская медицина была самой лучшей и самой бесплатной в мире — во всяком случае, врачам удавалось спасти большинство пальцев и глаз подрастающих оболтусов.
Свой перелом правого запястья в первом классе я заработал как раз после неудачного полета одной из петард, когда пришлось прыгать с высокого обрыва, чтобы избежать близкого знакомства с бризантным действием порохов. Хорошо, что под обрывом был песчаный пляж, иначе повреждения могли быть гораздо серьезнее; плохо, что из обрыва торчали корни слишком живучей сосны, в расщеп которых и попала моя рука.
Сейчас старые навыки могли мне пригодиться, если я всё-таки соберусь оторвать задницу от удобного дивана в квартире Аллы и её бабушки, и начну действовать. А действовать мне было нужно.
Дело в том, что я понемногу начинал проникаться величием 1984 года. Это был последний осколок эпохи застоя, золотого времени в истории СССР, когда власти наконец-то перестали экспериментировать на своими подданными и позволили им просто жить. Подданные этого подарка, разумеется, не оценили — в полном соответствии с концепцией Маслоу они набили животы, натаскали в свои квартирки польские гарнитуры за 830 рублей и захотели перемен. Перемены себя ждать не заставили — в марте-апреле 1985-го Черненко умер, застой закончился, а вместо него начались интересные времена, которые продолжались и к моменту, когда меня унесло в прошлое.
Ну а поскольку в будущем все были уверены, что перестройку затеял лично товарищ Горбачев, то отложить её было проще простого — достаточно убрать его фигуру с политической доски. Причем именно сейчас, когда он всего лишь один из многих секретарей ЦК, опасности не ощущает, а его охрана имеет весьма невзрачный вид.
Смерть Горбачева, разумеется, не означала, что всё сразу станет хорошо. Черненко всё равно умрет, и я не смогу этому помешать,
